Мартин все равно поднялся и подошел к патефону.

— Я рассказал тебе о войне. Разве ты не этого хотела? — Он поднял патефонную головку, осторожно опустил ее на держатель, взял конверт.

— Я хочу, чтобы ты прекратил себя наказывать.

— Ты все выдумываешь. — Бережно вложив пластинку в конверт, стал рассматривать фотографию — обаятельный и невозмутимый Дюк за пианино.

Я села и твердо посмотрела на него:

— Ты хочешь наказать себя, но наказываешь нас. Тебе нужно перестать злиться.

— Послушать тебя — все так просто.

— Может, оно и есть просто.

— Нет.

— Но…

— Ладно. Хватит. — Он отложил конверт. — Похоже, я знаю, где Спайк.

— Что? — Я понимала, что Мартин уходит от разговора, но сейчас это было не главное. — Спайк?

— Я расспрашиваю в домах, где бываю, не слышали ли они о случившемся. В одном мне сказали, что знают мальчишку, который это сделал.

— И где Спайк?

Мартин закурил биди и сел.

— Фамилия отца мальчика — Матар. Но живут они в опасном районе.

— Вот как…

— Место неприятное. Трущобы, теснота, грязь. Индусы, мусульмане, все вместе. Ты туда идти не захочешь.

— Понимать надо так, что это ты не хочешь, чтобы я туда шла. — Воинственность, бурлившая внутри меня, всколыхнулась, готовая вылететь как пробка из бутылки. Но я вспомнила тело на похоронных носилках… у нас нет времени. Мартин поднес к носу стакан, и этот обыденный, такой знакомый жест мгновенно смыл мою злость и глубоко меня тронул.

— Именно так. Я справлюсь сам. — Он поднял ладонь, остановив мои возражения, и я поняла, что упускаю возможность сделать что-то вместе с ним, для нас.

— Позволь мне пойти с тобой. Пожалуйста. Это важно. Обещаю не разговаривать и во всем тебя слушаться, но только позволь мне пойти с тобой.

Он глубоко затянулся и выдохнул.

— Глава семьи — пьяница, мать промышляет по мелочи на черном рынке. Собирает окурки и веревки, всякий хлам, что под руку попадет, а потом ходит по домам, продает как настоящий разносчик. Случаются и удачные сделки — на шалях или чем-нибудь особенном с севера, но толку мало, потому что муж пропивает все быстрее, чем она зарабатывает. Семья, по сути, нищая, и живут они среди таких же отчаявшихся. Поладить с ними нелегко. И требовать что-то тоже бессмысленно.

— Это и не обязательно. Попробуем решить дело по-хорошему. Они ведь бедные, да? Мы им заплатим. — Я потянулась к нему, но он отстранился. Мне снова вспомнилась та мертвая, погребенная в цветах женщина и строчки из Руми. Вспомнились Фелисити и Адела, выбравшие жизнь на своих условиях, выбравшие радость. — Мы можем выбирать.

— Выбирать что?

— Мы можем выбирать, как встречать каждый день, день за днем, и эти дни складываются, добавляются один к другому, и они-то и есть наша жизнь. Но когда-нибудь мы умрем. У нас нет времени на то… на то, чтобы быть вот такими. — Я снова потянулась к нему, и на этот раз он позволил мне дотронуться до лица. Мне так хотелось рассказать ему про ту мертвую женщину, про мистера Сингха, обезьяну… Мне хотелось рассказать ему про Фелисити и Аделу, давно умерших и унесших с собой все, кроме своих историй. Но это было бы слишком. Я хотела поцеловать его, но боялась, что он оттолкнет меня. — Если так будет продолжаться, мы потеряем друг друга.

Он накрыл мою руку своей:

— Если я тебя потеряю, мне больше незачем будет жить.

Наши взгляды встретились, и я увидела в его глазах моего Мартина, доброго, хорошего человека.

— Так больше продолжаться не может. — Я соскользнула с дивана, встала перед ним на колени, и меня будто омыла волна облегчения, когда он прикоснулся к моим волосам длинными, тонкими пальцами. — Я могу простить тебя, потому что ты хороший человек. Прошлое и терзает тебя потому, что ты хороший. — Я придвинулась ближе; Мартин не шелохнулся. — Не отталкивай меня. Давай начнем заново, и для начала пойдем туда вместе.

Он провел по моей щеке тыльной стороной ладони, как делал раньше, и проговорил:

— Ладно.

Следующий день выдался жарким, низкие тяжелые тучи будто прижали зной к земле. Рашми расстелила покрывало под сандаловым деревом, и мы с Билли сидели в тени, попивая подслащенный лаймовый сок. Я писала в дневник, а вверху, в гуще кроны, где никто не мог ее пристрелить, вела свой счет индийская кукушка. Вдоль невысокой стены двора крался, тихонько поскуливая, бродячий пес, и я предупредила Билли, чтобы не трогал его. В горах, где люди разводят овец или яков, собак обучали пасти стада, но в Масурле и Симле они только разносили заразу.

Билли сидел со мной в тени, нашептывая что-то в коробку, а я думала о Мартине, который должен был организовать операцию по спасению Спайка: выяснить, где именно живет семья Матар, и решить, сколько им заплатить. Отнесем им фруктов для всех и игрушек для мальчика. Я уже представляла, как мы приносим домой Спайка и как Билли избавляется от этой жутковатой коробки. Я прислонилась спиной к дереву, закрыла глаза и задремала под ровный гул насекомых. Все будет хорошо…

— Тоффи! Тоффи! — кричал появившийся на улице разносчик.

Билли вздрогнул и проснулся, и Рашми, звеня браслетами, выскочила из дома. Разносчик семенил в направлении нашего дворика с накрытым куском ткани подносом на голове. В одной руке он нес подставку для подноса, в другой — самодельные весы, изготовленные из прутиков и шнурков и с речными камешками вместо гирек. Это был невысокого роста человечек с большими карими глазами и жидкой белой бородкой, делавшей его похожим на козла.

Он поставил поднос на подставку, представив на выбор нарезанные ромбиками кокосовые дольки, твердые как камень красные леденцы, которые приклеивались к зубам, и толстые полоски ячменного сахара. Я расплатилась с торговцем, а Рашми и Билли потащили сласти к сандаловому дереву, где и уселись, облизывая липкие от сахара пальцы.

Торговец сладостями еще не успел удалиться со всем своим скарбом, как на дороге появился, прихрамывая и согнувшись под тяжестью ноши, босоногий торговец манго. Заслонившись ладонью от солнца, я проводила его долгим взглядом и увидела вдалеке еще одного разносчика. Фигура его колыхалась в накатывавших волнах жара и пыли, но я все же разглядела у него на голове длинную деревянную лестницу. За последние дни случилось много всякого, и я почти забыла, что заказывала ее. Глядя на носильщика, я вспоминала Аделу и Фелисити, ее любовника и их ребенка. Потом посмотрела на сандаловое дерево, и сердце мое застучало, как индийский барабан.

Пока я поднималась, Рашми держала лестницу, а Билли, сунув в рот кусок ячменного сахара, наблюдал в сторонке. В запасе оставалось три перекладины, когда я поняла, что могу дотянуться до дупла. Но тут меня остановили сомнения. В дупле вполне могла прятаться бешеная обезьяна или белка. Я поднялась еще на одну перекладину, чтобы провести разведку, и тут лестница покачнулась и Рашми вскрикнула. Я замерла, оперлась о ствол и заглянула в дупло.