— Малыш… как же мне тебя назвать?

Заяц молчал, но в отдалении замычали коровы. Я вспомнил знакомого пастушка.

— Ты будешь Митька!

На плоской, сшитой из серой диагоналевой ткани мордашке проступило удовольствие. В пластмассовых зрачках зажглись солнечные искры.

— Мы будем друзьями, верно?

Митька помахиванием длинных ушей одобрил эту мысль.

Начало дружбы следовало отметить. В ближайшем продуктовом магазине я обзавелся бутылкой пятизвездного «Самтреста» и не спеша двинулся в наше общежитие на краю Загорья.

Комната, где я жил, была большая, на пять мест. Режиссер, его помощники и операторы — мои соседи — уже вернулись со съемок. Вели между собой профессиональный разговор. Меня, дилетанта, они игнорировали, тема была для посвященных.

Я выглянул в окно: далеко ли Пашка и Олег? Они с другими ребятами гоняли мяч на лужайке.

— Все в порядке, Митька. Больше нас никто не интересует. Сейчас мы отпразднуем наше знакомство. А дипломированным жрецам телеискусства не дадим ни капли.

«Жрецы» напряженно примолкли, надеясь, что последние мои слова шутка.

Но мы с Митькой и вправду отпраздновали начало нашей дружбы вдвоем, устроившись на моей кровати. И завистливые вздохи соседей не тронули ни мое железное, ни Митькино ватное сердце. Вот так…

— Будь здоров, Митька. Я напишу про тебя книжку!

После этого я всюду ходил с Митькой. Мы гуляли по окрестностям. В съемки я больше не вмешивался. Мне стало ясно, что этот телесериал загублен на корню. Я просто ждал, когда освободится Павлик. Олег — тот давно был свободен, и ему, как и мне, хотелось домой.

Мы с Митькой болтали о том, о сем. А если и молчали, то понимающе. Случалось, я читал ему отрывки из книжки Паустовского, и мы посмеивались над неуклюжими немецкими комментариями. Павлик иногда принюхивался к Митькиной морде и строго смотрел на меня:

— Опять?

— Да ты что! Это с прошлого раза не выветрилось!

— Знаю я вас…

Однажды вновь случился пасмурный день. И холодный. Но дождя не было, и съемки решили не отменять — график поджимал. Помощница режиссера уговаривала Дениску надеть под шорты колготки, иначе продрогнет. Денис уперся:

— Не хочу я как девчонка!

— Причем тут девчонка! Сколько мальчиков так гуляет!

— А я не буду! Всё! Я сказал!

— Ну и ходи весь в пупырышках!.. Простудишься и помрешь.

— Ага.

сумрачно срифмовал талантливый ребенок, но решения своего не изменил. А меня спросил:

— Вы сегодня опять с Митькой гулять будете?

— Конечно. Ему-то простуда не грозит.

— Вам обоим не грозит, — вставил подошедший сын. — Вы умеете греться.

— Как ты разговариваешь с отцом!

— Проницательно, — сказало мое чадо.

Но чадо ошиблось. Мы с Митькой не собирались в злачные места, а просто решили побродить вокруг Загорья. В подтверждение наших невинных намерений я даже кликнул с собой Олега, но он ушел рыбачить.

Мы с Митькой опять остались вдвоем.

Верьте — не верьте, но я ощущал в Митьке живую душу. Можно счесть это непростительной сентиментальностью сорокалетнего мужика, можно — «сдвигом по фазе», результатом того, что долго работал в жанре фантастики. Но я пишу то, что было. И я был уверен, что Митьке, как и мне, по душе заросшие берега Сенежа.

Я позавтракал в столовой, а потом взял Митьку за уши (ему это нравилось), и мы двинулись по главной улице Загорья. Было вокруг зябко и серо, в могучих дубах вздыхал влажный ветер. Но вот пробился из-за пепельного облака тонкий луч. Ударил в замшелый забор. И в этом месте (вот колдовство-то!) возник яркий, как солнечный блик, мальчик. Словно вернулся один из сказочных королевичей, которые в начале дачного сезона любили вертеться на колодезном колесе (а потом, в жаркие дни, полиняли, пообтрепались). Он как бы съехал сюда из-за облака, по скользкому лучу.

Луч пропал, а мальчик остался — весь в желтом, от шеи до пяток. Лишь кроссовки коричневые, но и те с лимонными полосками. И волосы — как свежая стружка. И в глазах — золотые точки.

Мальчик глянул мне в лицо. Серьезно так. Задумчиво почесал переносицу, на которой сидели три веснушки. Не отвел глаз, сказал негромко, но отчетливо:

— Здравствуйте.

— Привет.

Он перевел взгляд на Митьку.

— Это ваш заяц, да?

— Мой.

— Почти что живой, да? — Он опять поднял глаза.

— Почему «почти»? — слегка обиделся я.

— Ну да, — желтый мальчик кивнул. — Другие думают, что игрушка, а он… не игрушка, да?

— Конечно, — сказал я с благодарностью. От мальчишки исходило пушистое тепло, как от настоящего солнечного луча. И глаза у него были такие понимающие. И желтые огоньки в зрачках были не насмешливые, а добрые…

Тут завыли моторы — по улице шла вереница серебристых фургонов и автобусов с буквами ТV. Я, мальчик и Митька проводили их глазами.

— Там есть одна женщина, — сказал мальчик. — Когда снимают кино, она почему-то все время кричит.

— Есть такая, — вздохнул я. — Она отвечает за звук.

— Поэтому и сама так звучит?

Да, умный мальчик.

— Наверно…

— Скажите, пожалуйста, это ведь про вашу книжку снимают кино?

— Не кино, телеспектакль… Ну да, по моей повести.

— Значит, вы тут главный? Почему тогда не велите ей, чтобы не кричала?

— К сожалению, я здесь не главный. Наоборот…

— Но ведь книжка-то — ваша?

— Книжка-то моя. А все остальное…

— Жалко… — вздохнул он. И вдруг сообщил: — У нас в школе есть учительница, которая тоже все время кричит.

— И ты боишься?

— Ну… нет. Она не в нашем классе. Но, когда ее услышишь, потом ничего не хочется. Ни играть, ни… вообще ничего… Как Генке в вашей книжке, когда он раздружился с Владиком.

— Значит, ты читал?

— Да. Только там непонятно в конце…

— Что непонятно?

— Владик… Он остался слепой или все-таки стал видеть?

— Ты, значит, лишь первую часть прочитал. А есть продолжение. Там всё…

«Всё кончается хорошо», — чуть не сказал я, но подумал о погибшем Яшке.

— Там всё делается понятно. Да, он стал видеть…

Мальчик опять кивнул. И сел на корточки. Перед Митькой.