Слабость рук, подгибанье ног, —

Я бы ответил: если страшнее,

Чем можно придумать, то это Бог.

Сюжетом не предусмотренный поворот,

Небесный тунгусский камень в твой огород,

Лед и пламень, война и смута,

Тамерлан и Наполеон,

Приказ немедленно прыгать без парашюта

С горящего самолета, — все это он.

А если среди зимы запахло весной,

Если есть парашют, а к нему еще запасной,

В огне просматривается дорога,

Во тьме прорезывается просвет, —

Это почерк дьявола, а не Бога,

Это дьявол под маской Бога

Внушает надежду там, где надежды нет.

Но если ты входишь во тьму, а она бела,

Прыгнул, а у тебя отросли крыла, —

То это Бог, или ангел, его посредник,

С хурмой «Тамерлан» и тортом «Наполеон»:

Последний шанс последнего из последних,

Поскольку после последнего — сразу он.

Это то, чего не учел Иуда.

Это то, чему не учил Дада.

Чудо вступает там, где помимо чуда

Не спасет никто, ничто, никогда.

А если ты в бездну шагнул и не воспарил,

Вошел в огонь, и огонь тебя опалил,

Ринулся в чащу, а там берлога,

Шел на медведя, а их там шесть, —

Это почерк дьявола, а не Бога,

Это дьявол под маской Бога

Отнимает надежду там, где надежда есть.

Да, завидую — ты можешь на него облокотиться,

Опереться, положиться, встать под сень.

Ибо он твое спасенье, как окоп для пехотинца,

Как кинжал для кахетинца, как постель

Для усталого скитальца, как непалка для непальца,

Как для путника в чащобе тайный знак.

Да, завидую, мой ангел. Извини мое нахальство.

Я и сам бы так хотел, но все никак.

Для меня же ты окопа не увидишь, как ни щурься.

Редкий лес, пустое поле, голый лед.

Ибо мне он не опора, извини мое кощунство,

А скорее, я боюсь, наоборот.

Мне никто не даст гарантий, даже если бы воскресли

Все святые, коим имя легион.

Это я его последняя надежда, ибо если

Я обрушусь, то обрушится и он.

Ты умеешь видеть стену, я умею — только бездну,

Обступившую меня по рубежу.

Это он навек исчезнет, если я навек исчезну

Или даже если что не так скажу.

Кто из нас сидит в окопе, кто танцует на прицеле —

Не подскажет никакое колдовство.

Хорошо тебе, и плохо мне, держащемуся еле,

А ему боюсь и думать каково.

Озирая котел, в котором ты сам не варишься, презирая клятвы, которые мы даем, — не тверди мне, агностик, что ты во всем сомневаешься. Или нет, тверди — добавляя: «во всем твоем». Ибо есть твое — вопреки утвержденью строгому, что любая вера тобою остранена. Есть твое, и мне даже страшно глядеть в ту сторону — до того скупа и безводна та сторона. Где уж мне до упорства черствого, каменистого, хоть надень я мундир и ремнями перетянись. Есть твое, и в него ты веришь настолько истово, что любой аскет пред тобою релятивист. Ход туда мне закрыт. Дрожа, наблюдаю издали: кабала словес, ползучая каббала, лабиринты, пески, а меж ними такие идолы, что игрушками кажутся все мои купола.

Не тверди, обнимаясь с тартусцами и с вЕнцами, рассыпая мелкие искры, как метеор, — что с таких, как я, начинаются все Освенцимы, ибо всякая твердая вера — уже террор. Как я знаю всю твою зыбкость, перетекание, разрушенье границ — соблазн его так влекущ! Есть твоя вертикаль, и она еще вертикальнее, но скрывает ее туман, оплетает плющ. Я боюсь плюща — хоть растенье, в общем, красивейшее. Так узорчат лист, так слаба курчавая плеть — но за слабостью этой темнеет такая силища, что и дубу, и грабу опасно туда смотреть.

Но хоть все пески, всю пустыню словами вымости, завали цветами, чей многоцветен пир, — не тверди, не пой мне о щедрой твоей терпимости и о том, как в сравнении с нею я нетерпим! О, ты терпишь всех, как терпит белая бестия ундерменша в коросте, прикованного к ярму. Я терплю этот мир иначе — как терпят бедствие. Извини, что я иногда нетерпим к нему.

Я не все говорю, не всему раздаю названия, вообще не стремлюсь заглядывать за края — ибо есть зазор спасительного незнания, что тебе и мне оставляет вера моя. В небесах случаются краски, которых в мире нет, — немучительная любовь и нестыдный стыд. Твой пустынный Бог никогда меня не помилует, — мой цветущий тебя простит и меня простит.

— На, — сказал генерал, снимая «Командирские». — Хочешь — носи, хочешь — пропей.

М. Веллер

Не всемощный, в силе и славе, творец миров,

Что избрал евреев и сам еврей,

Не глухой к раскаяньям пастырь своих коров,

Кучевых и перистых, — а скорей

Полевой командир, небрит или бородат,

Перевязан наспех и полусед.

Мне приятно думать, что я не раб его, а солдат.

Может быть, сержант, почему бы нет.

О, не тот, что нашими трупами путь мостит,

И в окоп, естественно, ни ногой,

Держиморда, фанат муштры, позабывший стыд

И врага не видевший, — а другой,

Командир, давно понимающий всю тщету

Гекатомб, но сражающийся вотще,

У которого и больные все на счету,

Потому что много ли нас вообще?

Я не вижу его верховным, как ни крути.

Генеральный штаб не настолько прост.

Полагаю, над ним не менее десяти

Командиров, от чьих генеральских звезд

Тяжелеет небо, глядящее на Москву

Как на свой испытательный полигон.

До победы нашей я точно не доживу —

И боюсь сказать, доживет ли он.

Вот тебе и ответ, как он терпит язвы земли,

Не спасает детей, не мстит палачу.

Авиации нет, снаряды не подвезли,

А про связь и снабжение я молчу.

Наши танки быстры, поем, и крепка броня,

Отче наш, который на небесех!

В общем, чудо и то, что с бойцами вроде меня

Потеряли еще не все и не всех.

Всемогущий? — о нет. Орудья — на смех врагу.

Спим в окопах — в окрестностях нет жилья.

Всемогущий может не больше, чем я могу.

«Где он был?» — Да, собственно, где и я.

Позабыл сказать: поощрений опять же нет.

Ни чинов, ни медалей он не дает.

Иногда подарит — кому огниво, кому кисет.