– Неужели Берии удалось получить эффективный криопротектор?

– Представьте, да. Только стоимость получения оказалась так велика, а процесс синтеза настолько долгим, что пока для одного человека производство этого вещества должно работать десять лет. А к началу пятидесятых открытия в области молекулярной биологии подтвердили возможность восстановимой консервации обреченных на смерть пациентов, да и технологии позволили создавать криоустановки требуемой мощности…

«Так вот почему Берия, – подумал Виктор. – Вот почему продолжателем был избран человек, который не умел играть на публику, как Хрущев, не расколотил графина в телемосту и не имел видимой харизматичности». В бытность Виктора Берия занимался ракетами и ядерным оружием, то есть тем, чем спасают страну. Но тех, кто спасает страну, могут и не заметить. А вот если сделаешь кому-то что-то лично… Здесь Берия, помимо всего прочего, получил в руки технологию, которая была нужна лично. Никто из элиты не мог дать Сталину того, что мог дать он, – продления жизни. Или хотя бы убедить, что он способен это дать. Бомбу он дал? Дал. Почему бы не это тоже?

Платформа довоенного «Охотного Ряда» почти не изменилась, разве что вместо круглых шаров ламп, свисающих с потолка, здесь все еще стояли металлические торшеры, как на «Новокузнецкой». Господство относительного аскетизма и белого мрамора. Столь же строгим было и оформление станции, на которой они вышли через одну: она так и называлась «Дворец Советов», хотя Виктору всегда помнилась как «Кропоткинская».

– Практически приехали. А остальное уже достаточно просто. Ученые заранее заказали требуемое оборудование, и в момент, когда стало ясно, что состояние товарища Сталина безнадежно, на основании его собственной воли был произведен биостаз. Согласно завещанию товарища Сталина, его репарация должна быть произведена, когда, во-первых, наука достаточно хорошо освоит технологию этой процедуры, и, во-вторых, это должно быть произведено в критический для страны момент. – Осмолов, видимо, цитировал какую-то брошюру или путеводитель.

Они вышли из небольшого двойного вестибюля станции, объединенного, как подковой, полукруглой арочкой, покрытой клеткой толстых стекол.

Виктор видел раньше изображения Дворца Советов на картинках и не далее как сегодня наблюдал его за Кремлем вживую, из окна восьмой высотки. Но все же он не ожидал, что здание окажется таким громадным. Величественная махина высотой приближалась к Останкинской телебашне, но у основания была почти такой же и по ширине. Этажи верхнего яруса поднимались над Москвой намного выше, чем знаменитый ресторан «Седьмое небо». Пожалуй, даже в двадцать первом столетии Дворец соперничал бы по размерам с величайшими сооружениями планеты, включая павший от рук террористов МТЦ. Впрочем, на Дворец, предусмотрительно расширявшийся книзу уступами, подобно легендарной Вавилонской башне, «боингов» явно бы не хватило.

«Человечество все-таки построило башню до неба…» – мелькнуло в голове.

И тут его ждало еще одно потрясение. Скульптура высотой метров этак семьдесят, стоящая на вершине здания, как на постаменте, вовсе не была фигурой Ленина!

На всех рисунках, что попадались Виктору раньше, на вершине Дворца Советов должен был стоять Ленин с поднятой рукой. И сегодня днем, увидев Дворец из окна Минтяжмаша, он тоже по привычке подумал, что это Ленин, и не стал присматриваться.

Скульптура на вершине тоже стояла с поднятой рукой. Но это была фигура женщины.

Это не был какой-то привычный для тридцатых годов аллегорический символ вроде колхозницы в знаменитой статуе Мухиной или женщины какой-то иной профессии, скульптуры которых украшали небоскребы высоток или тех же зданий на Сталинском проспекте. Здесь был заложен какой-то другой, особенный смысл. Виктор вдруг почувствовал, что женщина напоминает ему два знакомых образа – плакат «Родина-мать зовет!» и скульптуру на Мамаевом кургане, только без меча.

До него внезапно дошло, что вместо Ленина на гигантское, в сотни метров, здание, которое было видно из каждого уголка Москвы, как на постамент, была водружена фигура Родины, простершей руку над своими сыновьями, чтобы оберечь их от зла. Это был оберег, оберег для всей страны, всего народа.

– Ну как?

– Да… слов нет. Только раньше вроде везде на картинках другая статуя была. Или я что-то путаю?

– Нет, насколько помню, в сорок первом, после майской встречи, Сталин внес изменения в проект. На основании того, что самый главный памятник Ленину в Москве – это Мавзолей.

«После майской встречи… Дипломатия? Хотел продемонстрировать фюреру акт деидеологизации… или вообще отказа от экспансии мировой революции? А может, просто потому, что потенциальная война имела бы не классовый, а межнациональный характер, и для нее нужен был другой символ Победы?»

Статуя новым светилом сияла на вечернем небе в лучах заходящего солнца, которое уже оставило в тени площадь, стилобат и нижние ярусы Дворца, но все еще освещало воспарившую на самолетной высоте вершину. Хрустальный небесный фон за статуей наискось перечеркивал розоватый инверсионный след реактивного лайнера. Виктор жутко пожалел, что не захватил в то утро с собой старого пленочного фотоаппарата; какую потрясающую картину он мог бы сейчас запечатлеть! Несмотря на вечерний час, народ непрерывно подымался по гранитным ступеням к необъятной колоннаде, образующей подножие здания, и спускался от нее; Виктор подумал, что здесь, видимо, постоянно проводятся экскурсии или другие мероприятия.

– Не так давно здесь обсуждали предложение, чтобы антенны для телетрансляции поставить. Но решили, что они будут портить вид, и разместили только антенны телефонной связи, их спрятали, так что не видно. А для телевидения ставят новую телебашню. Там будет очень оригинальная конструкция, как у гибкой антенны для армейских раций, что в нашей стране в тридцатые годы изобрели. Будет тонкая, как иголка, и никаких растяжек, словно как парить в воздухе станет. Чудо техники.

Они поднялись вслед за народом по лестнице к подножию гиганта; Виктор огляделся вокруг в поисках Мавзолея Сталина, полагая, что это должно быть даже если и не слишком большое, то по меньшей мере приметное сооружение.

– Геннадий Николаевич, а вот вы говорили, тут где-то еще рядом и Мавзолей Сталина должен стоять. Его отсюда не видно?

– Так ведь мы уже рядом с Мавзолеем. Но его, конечно, не видно. Потому что он под Дворцом Советов.

Такого Виктор тоже не ожидал. Хотя все действительно было очень логично. Какой смысл здешним архитекторам создавать отдельное здание, которое передавало бы их представления о величии вождя, если можно положить его под самым большим и величественным зданием СССР? Под зданием, имеющим для здешнего общества священный смысл. Под зданием, которое здесь фактически храм номер один. В соответствии со всеми традициями соборных усыпальниц…

«Конечно, – думал Виктор, – было бы лучше, если бы все это священное сооружение возвели на новом месте, чтобы здесь потомки могли бы любоваться подлинным историческим храмом Христа Спасителя, а не копией, возведенной поспешно на волне революционных настроений конца века». Он был почему-то уверен, что, если бы решение принимали сейчас, то есть в здешнем пятьдесят восьмом году, а может, даже и в здешнем сорок восьмом, Дворец поставили бы где-нибудь на Воробьевых горах (а для Университета тоже нашли бы что-то приличное, а то и вообще построили бы уютный университетский городок в сосновом парке, что для науки полезнее). Однако развилка истории произошла в 1941-м, а не раньше, и рассуждать об этом было бессмысленно; первоначальные планы строительства Дворца относились ко времени, когда страна была еще расколота на ненавидящие друг друга лагеря и бродила анархией. Сама церковь уж слишком до этого была близка к телу власти, чтобы стать над усобицами так, чтобы к священнику в храм приходили облегчить душу и белые и красные. Ну и к тому же крещение Руси, во время которого были изничтожены языческие храмы, не могло служить примером веротерпимости и плюрализма мнений. Конечно, если верить летописям, сведение язычества было делом однозначно благим; с другой стороны, летописи создавали люди, напрямую связанные с церковью, так что судить по ним об этом вопросе – все равно что судить о снесении и закрытии церквей по тому, что писали лидеры партии большевиков в двадцатых годах. В общем, пока некому в этот период истории попасть, чтобы разобраться толком, что же там такое было.