— И другие останутся, господа, знайте это. Если поднимут руки те, кто не поедет, мы сможем увидеть их.

Несколько человек серьезно подняли руки. Несколько молодых людей, смотревших на это, стояли в нерешительности.

— Почему тех, кто уезжает, считают бесчестными, пусть сначала это объяснят, — спросил человек в темном пиджаке.

— Это трудно объяснить тому, кто этого не понимает, — сказал кто-то загадочно.

Сердце Фазыла, который увидел, что Кадифе грустно направила взгляд из окна на улицу, в этот момент быстро забилось. "Господи, защити мою безгрешность, сохрани меня от путаницы в мыслях", — подумал он. Ему пришло в голову, что Кадифе понравились бы эти слова. Он хотел попросить послать их в немецкую газету, но каждый что-то говорил, и это не вызвало бы интереса.

Весь этот шум смог перекричать только курдский. юноша с писклявым голосом. Он решил попросить записать для немецкой газеты свой сон. В начале своего сна, который он рассказывал, временами вздрагивая, он смотрел в одиночестве фильм в Национальном театре. Фильм был европейским, все говорили на каком-то иностранном языке, но это не доставляло ему никакого беспокойства, потому что он чувствовал, что понимает все, что говорится. А потом он увидел, как оказался внутри этого фильма, который смотрел: кресло в Национальном театре оказалось креслом в гостиной христианской семьи из фильма. Он увидел большой накрытый стол, ему захотелось есть, но он не подходил к столу, так как боялся сделать что-нибудь неправильно. Потом его сердце забилось, он увидел очень красивую светловолосую женщину и внезапно вспомнил, что был влюблен в нее много лет. А женщина отнеслась к нему неожиданно мягко и мило. Она расхваливала его внешность и одежду и то, как он вел себя, она поцеловала его в щеку и гладила его волосы. Он был очень счастлив. Потом женщина вдруг обняла его и показала еду на столе. И тогда он со слезами на глазах понял, что он еще ребенок и поэтому понравился ей.

Этот сон встретили с грустью, близкой к страху, а также со смешками и шутками.

— Он не мог видеть такой сон, — нарушил молчание пожилой журналист. — Этот курдский юноша придумал его для того, чтобы хорошенько унизить нас в глазах немцев. Не пишите это.

Юноша из сообщества, чтобы доказать, что он видел этот сон, признался в одной подробности, которую он пропустил вначале: он сказал, что каждый раз, когда просыпается, вспоминает женщину из сна. Он впервые увидел ее пять лет назад, когда она выходила из автобуса, заполненного туристами, приехавшими посмотреть на армянские церкви. На ней было синее платье на бретельках, которое потом было на ней в снах и в фильме.

Над этим еще больше засмеялись.

— Мы ни европейских баб не видели, ни дьявола не слушались в своих фантазиях, — сказал кто-то.

И тут вдруг возникла непринужденная неприличная беседа о европейских женщинах, полная тоски и гнева. Один высокий, стройный и достаточно красивый молодой человек, которого до сих пор никто не замечал, начал рассказывать:

— Однажды мусульманин и европеец встретились на одном вокзале. Поезд не приходил. Впереди на перроне очень красивая француженка тоже ждала поезда…

Это, как мог предположить любой мужчина, закончивший мужской лицей или отслуживший в армии, был рассказ о налаживании связей между нациями и культурами при помощи физической силы. Неприличные слова не использовались, а грубая сущность рассказа была скрыта пеленой намеков. Но через короткое время в комнате создалось такое настроение, которое Фазыл назовет: "Меня охватил стыд!"

Тургут-бей встал.

— Все, сынок, хватит. Принеси, я подпишу обращение, — сказал он.

Тургут-бей подписал обращение новой ручкой, которую вытащил из кармана. Он устал от шума и табачного дыма, он уже собирался встать, но Кадифе его удержала. А затем сама встала.

— Послушайте сейчас минуточку и меня, — сказала она. — Вам не стыдно, но мое лицо пылает от того, что я слышу. Я завязываю себе это на голову, чтобы вы не видели мои волосы, но из-за этого мне еще больнее за вас…

— Не ради нас! — скромно прошептал какой-то голос. — Ради Аллаха, ради твоего собственного морального состояния.

— Я тоже хочу сказать кое-что для немецкой газеты. Запишите, пожалуйста. — Она ощутила интуицией актера, что за ней наблюдали наполовину с гневом, наполовину с восторгом. — Девушка из Карса, для которой из-за ее религии платок стал знаменем, нет, запишите, как мусульманка из Карса внезапно перед всеми сняла платок из-за отвращения, которое ее охватило. Это хорошая новость, которая понравится европейцам. И теперь Ханс Хансен издаст наши речи. Когда она снимала платок, она сказала следующее: "О мой Аллах, прости меня, потому что я теперь должна быть одна. Этот мир такой омерзительный, и я так разгневана и бессильна, что твоей…"

— Кадифе, — внезапно вскочил на ноги Фазыл. — Не снимай платок. Мы все, все мы сейчас здесь. Включая Неджипа и меня. Из-за этого мы все, все умрем.

Внезапно все растерялись от этих слов. Кто-то сказал: "Не занимайся глупостями", "Конечно, пусть она не снимает платок", но большинство смотрело с надеждой, ожидая, с одной стороны, скандальную историю, какое-нибудь происшествие, а с другой стороны, пытаясь понять, что это за провокация и чья это игра.

— Вот какие два предложения я хочу опубликовать в немецкой газете, — сказал Фазыл. Шум в комнате усиливался. — Я говорю не только от собственного имени, но и от имени моего покойного друга Неджипа, жестоко убитого и погибшего как борец за веру в ночь мятежа: Кадифе, мы очень тебя любим. Смотри, если ты снимешь платок, я покончу с собой, не снимай.

Как считают некоторые, Фазыл сказал Кадифе не «любим», а «люблю». Может быть, это было придумано для того, чтобы объяснить последовавшие действия Ладживерта.

Ладживерт изо всех сил закричал:

— Чтоб никто в этом городе не говорил о самоубийствах! — затем вышел из комнаты и ушел из отеля, даже не взглянув на Кадифе, это сразу завершило собрание, а те, кто был в комнате, быстро разошлись, хоть и не очень тихо.

Ка вышел из отеля "Снежный дворец" без четверти шесть, до того как Тургут-бей и Кадифе вернулись из отеля «Азия». До встречи с Фазылом было еще пятнадцать минут; но ему захотелось пройтись по улицам, ощущая счастье. Повернув налево, он ушел с проспекта Ататюрка и, прогуливаясь и глядя на толпу, заполнившую чайные дома, на включенные телевизоры, на бакалейные магазинчики и фотомастерские, дошел до речушки Карс. Он поднялся на мост и, не обращая внимания на холод, выкурил одну за другой две сигареты «Мальборо» и представил себе то счастье, которое ждет его во Франкфурте вместе с Ипек. На противоположном берегу реки в парке, где когда-то по вечерам богатые жители Карса смотрели на тех, кто катался на коньках, сейчас была пугающая темнота.

На какое-то мгновение Ка опять спутал Фазыла с Неджипом, который пришел на железный мост с опозданием. Они вместе пошли в чайный дом "Удачливые братья", и Фазыл в мельчайших подробностях рассказал Ка о собрании в отеле «Азия». Он как раз дошел до того места, когда он почувствовал, что его родной маленький город принимает участие в мировой истории, и тут Ка попросил его замолчать, словно выключил на какое-то время радио, и написал стихотворение "Все человечество и звезды".