Горбачев поручил Яковлеву выяснить, можно ли договориться с Громыко. Еще до смерти Черненко Евгений Примаков (тогдашний директор Института востоковедения АН СССР, позднее ставший верным советником Горбачева) подступился к сыну Громыко Анатолию, возглавлявшему Институт Африки АН СССР, и довольно неделикатно поинтересовался, хочет ли его отец стать генеральным секретарем. Громыко-старший признавался сыну, что он уже слишком стар и болен. Он говорил, что ему очень нравится Гейдар Алиев, глава компартии Азербайджана – “прекрасный организатор, порядочный человек”, – но потом сам же замечал: “Хватит нам одного Сталина” (имея в виду кавказское происхождение обоих). По мнению Громыко, у Горбачева было “опыта маловато”, однако, когда придет время, он был готов назначить его следующим руководителем партии. Все это Анатолий Громыко сообщил Яковлеву и добавил – насколько мог тактично, – что его отец был бы не прочь стать формальным главой государства. Ответ Горбачева, переданный через Яковлева, был осторожным, но ясным: “Мне всегда было приятно работать с Андреем Андреевичем. С удовольствием буду это делать и дальше, независимо от того, в каком качестве оба окажемся. Добавь также, что я умею выполнять свои обещания”[632].

Вечером 10 марта Горбачеву захотелось побеседовать с Громыко до заседания Политбюро. Он позвонил ему, сообщил о смерти Черненко и договорился встретиться за полчаса до начала заседания. “Нам с вами нужно объединить усилия”, – сказал он при встрече. Громыко согласился. “Ну что ж, договорились”, – подытожил Горбачев[633].

После капитуляции Гришина Горбачев прервал дальнейшую дискуссию в Политбюро о том, кому быть новым лидером. Он предложил не торопиться, а назначить пленум ЦК на следующий день, на пять часов вечера. “У всех будет время – ночь и полдня – все обдумать, взвесить”[634]. Это был смелый ход. Ведь если еще оставались те, кто сомневался в его кандидатуре, они, пожалуй, успели бы что-нибудь придумать. Но, чтобы этого не произошло, Горбачев и его помощники лихорадочно работали почти всю ночь. После того как коллеги по Политбюро разошлись, Горбачев остался в Кремле. Анатолий Лукьянов, чиновник ЦК и тоже выпускник юрфака МГУ, как и Горбачев, безостановочно (только утром он прервался, чтобы побриться) трудился над речью, которую предстояло произнести Горбачеву на пленуме ЦК, принимая новую должность. Другие прогорбачевские чиновники ЦК явились на работу ночью, как, например, Болдин, а Александр Яковлев – ранним утром следующего дня[635]. Лигачев вел закрытое собрание для первых секретарей обкомов, прибывавших со всей страны. Поскольку он сам вместе с Горбачевым и назначал большинство этих людей в течение последних трех лет (вытесняя с обкомовских постов старых “брежневцев”), Лигачеву не пришлось их долго уговаривать. Не встретил особых препятствий и Рыжков, которому поручили лоббировать кандидатуру Горбачева перед высшими правительственными чиновниками, являвшимися к тому же членами ЦК. Но они и без того были убеждены (как сказал один из них Рыжкову): “Двух раз нам уже хватило. Очередного старика мы не поддержим”[636].

Рассказы обо всех этих подготовительных мерах явно идут вразрез с сообщениями о той беседе, которая состоялась у Горбачева с женой, когда он около четырех часов утра вернулся к себе в загородный дом. Раиса не спала, дожидаясь его. Как обычно, они принялись прогуливаться по садовым тропинкам вокруг дома. Еще лежал снег. “Было что-то давящее в глухой, еще не тронутой весною ночи, – вспоминала потом Раиса. – Михаил Сергеевич был очень уставшим. Сначала молчал”. Потом он сказал ей, что на завтра назначен пленум ЦК: “может стать вопрос о том, чтобы я возглавил партию”. По словам Раисы, такое сообщение стало для нее “неожиданностью”: “В какой-то степени – потрясением. Больше того. Я поняла, что это неожиданность и для мужа. Никаких разговоров на эту тему у нас раньше никогда не было”. Но ближе к концу их беседы Горбачев сказал жене: “Столько лет работал на Ставрополье. Седьмой год работы здесь, в Москве. А реализовать что-либо крупное, масштабное, назревшее – невозможно. Как будто стена”. И добавил: “Поэтому, если я действительно хочу что-то изменить, надо принимать предложение, если, конечно, оно последует. Так дальше жить нельзя”[637].

Кое-что – вернее, многое – в этом рассказе кажется странным. Неужели Горбачев никогда не обсуждал такую возможность с женой, с которой обсуждал все без исключения? А если не обсуждал (на чем он настаивал и в интервью), если он не говорил ей и о том, что Андропов советовал ему всерьез готовиться к такому развитию событий, то не потому ли, что хотел уберечь ее от страхов: а вдруг ему не удастся добраться до самой вершины – или же удастся? Действительно, признавался он позднее в интервью, эта идея пришлась ей совсем не по душе. “Разве это нужно?” – спросила она[638]. “Я даже не знаю – хорошо это или плохо?” – растерялась[639].

Пять лет спустя, на встрече с однокурсниками из МГУ, Горбачев сказал, что поначалу был “против” вступления в эту должность, потому что еще “не был готов” к ней[640]. Но если это так, зачем же он тогда всячески суетился и юлил, чтобы добиться назначения на высший пост? Самые суровые критики Горбачева утверждают, что за его напускной скромностью скрывалась жажда власти. Это не вполне верно. Действительно, он хотел заполучить главное кресло и пускался на разные хитрости, чтобы сесть в него. Но он не желал власти просто ради власти: если бы это было для него самоцелью, как он часто повторял в позднейшие годы, то он бы просто занял место генсека и спокойно почивал на лаврах, что и делал Брежнев. Он хотел изменить страну, но была ли страна готова к переменам? Горбачев уверяет, что, пока Политбюро не собралось в два часа дня 11 марта, он отказывался брать на себя обязательства, даже в разговорах со своими главными сторонниками Лигачевым и Рыжковым. Ему “надо было выяснить все до конца”. Горбачев видел, в каком бедственном положении находится страна, и понимал, что необходимо полностью менять все кадры, иными словами, придется “пойти далеко”. Поэтому ему нужно было точно знать, что он получит “50 процентов плюс один голос”. Если бы в Политбюро возникло какое-то сопротивление, он “снял бы свою кандидатуру”[641].