наряд. Распоров платья, я собрала из деталей новое – с длинным шлейфом из антикварного кружева. Задача была не из легких: старинный шелк буквально рассыпался в руках, приходилось обращаться с ним с не меньшей осторожностью, чем с нитроглицерином. Но я справилась.

В благодарность Мэдлин выбрала меня подружкой невесты. По такому случаю я сшила себе шикарный костюм с жакетом, украшенным баской, из травянисто-зеленого шелка-сырца, доставшегося мне от бабушки Моррис; много лет назад я положила отрез себе под кровать, да так он там и остался. После знакомства с Эдной Паркер Уотсон я старалась как можно чаще носить костюмы. Эта женщина научила меня многому, в том числе тому, что в костюме девушка всегда выглядит более роскошно и импозантно, чем в платье. От нее же я узнала, как важно не злоупотреблять украшениями. «В большинстве случаев, – говорила Эдна, – украшения лишь маскируют неудачно подобранный или плохо сидящий наряд». Да, Анджела, я думала об Эдне постоянно.

На свадьбе Мэдлин мы обе выглядели потрясающе. Гостей собралось множество – Мэдлин все любили. Так что заказчиков у меня стало еще больше. А еще я целовалась с кузеном Мэдлин – на улице, у забора, увитого душистой жимолостью.

Ко мне возвращалась радость жизни. Я снова становилась собой.

Как-то раз в порыве легкомыслия я отыскала солнечные очки, которые много месяцев назад купила в Нью-Йорке – купила только потому, что Селию они тогда привели в восторг. Очень темные, почти непрозрачные очки в гигантской черной оправе были украшены крошечными ракушками. В них я напоминала огромную стрекозу на пляже, но мне они ужасно нравились.

Надев очки, я заскучала по Селии. Мне не хватало моей блистательной подруги. Я вспомнила, как мы обе наряжались и красились, как вместе покоряли Нью-Йорк, – и затосковала. Затосковала по тем дням, когда при нашем появлении в ночном клубе у всех мужчин в зале перехватывало дыхание. (Господи, Анджела, похоже, я и сейчас скучаю по тому ощущению, хотя прошло уже семьдесят лет!) Что же стало с Селией? Сумела ли она встать на ноги? Я очень на это надеялась, но боялась худшего. Боялась, что ей, всеми покинутой и сломленной, приходится сражаться за жизнь.

Я спустилась к обеду в дурацких очках. Увидев меня, мама остановилась как вкопанная.

– Бога ради, Вивиан, что это?!

– Это называется «мода», мама, – отвечала я. – В Нью-Йорке сейчас все так ходят.

– До чего мы дожили, – посетовала она.

Но очки я все равно не сняла.

Разве я могла объяснить, что надела их в честь павшего товарища, подруги, потерянной за линией фронта?

В июне я попросила папу об увольнении. Шитьем я зарабатывала почти столько же, сколько притворным секретарством, отвечая на звонки и перекладывая бумажки, к тому же шитье приносило мне куда больше удовольствия. Вдобавок заказчики платили наличными, то есть мне не приходилось сообщать о своих доходах государству. Последний аргумент оказался решающим, и папа разрешил мне уйти. Он на все был готов, лишь бы насолить правительству.

Впервые в жизни я стала откладывать деньги.

Я пока не знала зачем, но откладывала.

Если у тебя отложены деньги, Анджела, это вовсе не значит, что у тебя есть план, – однако накопления внушают девушке надежду, что однажды план появится.

Дни становились длиннее.

В середине июля я ужинала с родителями, когда к дому вдруг подъехала машина. Мама с папой удивленно переглянулись – они всегда удивлялись, когда кто-то осмеливался нарушить заведенный распорядок дня.

– Сейчас же ужин, – сказал папа, причем таким тоном, будто на самом деле хотел сказать: «Крах цивилизации неизбежен».

Я пошла открывать. На пороге стояла тетя Пег. От жары она раскраснелась и вспотела, и наряд на ней был самый что ни на есть безумный: клетчатая мужская рубашка, висевшая мешком, короткие брюки с подтяжками и старая соломенная шляпа, как у пугала, с воткнутым за ленту пером индейки. Я удивилась и обрадовалась ей, как никогда в жизни. Поначалу я даже забыла, что мне должно быть стыдно в ее присутствии, – вот как я удивилась и обрадовалась. Я бросилась к Пег на шею, не скрывая своего счастья.

– Малышка! – с улыбкой воскликнула она. – Выглядишь шикарно!

Родители обрадовались куда меньше, но очень постарались приспособиться к новым обстоятельствам. Горничная поставила еще один прибор. Папа предложил Пег коктейль, но та, к моему удивлению, попросила чаю со льдом.

Пег уселась за стол, вытерла промокший лоб одной из наших салфеток из тончайшего ирландского полотна, огляделась и улыбнулась:

– Ну и как дела в вашем захолустье?

– Я и не знал, что у тебя есть машина, – ответил папа невпопад.

– Это не моя. Машина принадлежит одному моему знакомому хореографу. Тот поехал в Мартас-Виньярд с приятелем на «кадиллаке», а мне одолжил эту развалюху. «Крайслер», старенький, но еще ого-го. Могу дать покататься.

– Где ты взяла талоны на бензин? – спросил папа у сестры, которую не видел два года.

Тебе, наверное, любопытно, почему именно это интересовало его больше всего и почему он предпочел задать Пег такой вопрос вместо обмена стандартными любезностями, но у папы были свои мотивы. Дело в том, что пару месяцев назад в Нью-Йорке как раз ввели талоны на бензин, и отца это просто взбесило: мол, не затем он всю жизнь трудился не покладая рук, чтобы жить в тоталитарном государстве! Что дальше? Комендантский час? Я про себя взмолилась, чтобы мы не весь вечер проговорили о талонах.

– Насобирала. Дала кое-кому взятку, использовала связи на черном рынке. В Нью-Йорке талоны на бензин не так уж и нужны. Мало кто ездит на машинах, не то что здесь. – Пег повернулась к матери и приветливо спросила: – Луиза, как поживаешь?

– Не жалуюсь, Пег, – отвечала мать, глядя на тетю если не с подозрением, то по меньшей мере с осторожностью. (И я ее понимала: присутствие Пег в Клинтоне пугало. Сейчас же не Рождество, и никто не умер.) – А ты?

– Позорю доброе имя семьи, как обычно. Но знали бы вы, до чего же приятно сбежать сюда от городской суеты! Надо делать так почаще. Простите, друзья, что не предупредила о приезде. Внезапно решила повидаться. Твои лошади живы-здоровы, Луиза?

– Здоровы, Пег. Конечно, с начала войны выставок стало меньше. И жара им не по нутру. Но все в порядке.

– Но зачем ты приехала? – спросил отец.

Мой отец не питал ненависти к сестре, но относился к ней с глубочайшим презрением. По его мнению, вся ее жизнь представляла собой один сплошной кутеж (Уолтер, наверное, думал обо мне то же самое), и