Послушная церковь могла бы объявить Юстиниана и Феодору святыми. В этом базилевс не нуждался. Церковь успела населить небо такой армией святых, что ни одна память не могла удержать их имен, не хватало дней в году, святым приходилось помещаться по нескольку сразу, подобно палатийским солдатам в кубикулах военных домов. Христос разорвал цепи первородного греха, тяготевшего на каждом. Ныне оставалось одно – подражать святым. Никто из них не восставал даже против языческой власти, все они скромно отдавали свои тела мучительству. Попытки подданных исследовать смысл Власти вредны. Единственное, что должен читать подданный, это жития святых, примеры, которым следует подражать.

Юстиниан не хотел унижаться, вступая в ряды скромных легионов Христа. Богоматерь с лицом Феодоры, Христос Пантократор в облике базилевса – вот настоящее место. Юстиниан любил строить новые храмы и обновлять старые. Художники исправляли ошибки своих предшественников, которые извлекали образ божества из своего непросвещенного воображения.

Юстиниан считал, что обладает особой способностью, которая позволяла ему заглядывать внутрь темного, запутанного лабиринта личности человека. Этому базилевсу сановники не изменяли. Правда, Юстиниан умело и настойчиво ссорил всех, не наделяя ни одного чрезмерными полномочиями. Но он удачно выбирал и людей по признаку их действительной верности.

Образованный легист Трибониан был предан базилевсу безраздельно, но Юстиниан любил ощущать мужественную преданность Иоанна Каппадокийца, она не приедалась, как женственно-пряная любовь Трибониана. Ручной Носорог обезвредил палатийское войско, разбавив его варварами. Реформа не была закончена к дням мятежа, но Юстиниан, по крайней мере, мог не опасаться парадной гвардии. Каппадокиец умел увеличивать доходы Палатия. Юстиниан знал, что Носорог не любит Феодору из ревности. Что ж, подлинное чувство ищет безраздельности.

Евдемония базилевс считал слишком прямым. Трибониан и Каппадокиец нравились ему больше – упругая гибкость кинжала ценнее неподатливой жесткости меча. Евдемоний был предан базилевсу по-собачьи, до излишества, как сказал бы глупец, но преданность не может быть чрезмерной.

Необычайно обогатившись взятками, торговыми монополиями, мздоимством, трое сановников отличались от своих предшественников щедрыми подарками – донатиумами, которые они вносили в казну базилевса по всем торжественным дням. Впрочем, нет преданности без выгоды, каждый сановник имеет право пользоваться своим положением. Аскеты ищут спасения в пустынях, а не во дворцах. Зато Каппадокиец добровольно увеличил ежегодный взнос в казну от префекта Палатия с трех до шести тысяч золотых статеров. На языке закона этот взнос-налог назывался «падающим с неба». Но собирать золотые монеты; приходилось на земле.

Взятка, мздоимство и тому подобное не имели ни в те годы, ни во многие последующие значения преступного действия. Все сановники кормились от своих должностей. Не имея пользы от должности, сановник не исполнял бы обязанностей. В империи жадность сановников способствовала трудному делу собирания денег, рассыпанных в массе подданных, как зерно на пашне. Заботясь о себе, сановник заботился и о казне. Хранитель Священной Казны евнух Нарзес вел списки имущества сановников. Это были, как бы запасные копилки, где Власть могла черпать при нужде. Конфискация достояния богатых подданных широко применялась уже римскими императорами и еще шире – базилевсами. Нажившиеся люди изобрели даже особый способ страховки. Некоторые заблаговременно вносили крупные вклады в христианские монастыри с условием, что при надобности и дарители и их семьи получат пожизненное содержание.

Верноподданнический звон Софии Премудрости был слышен в Покое Священной Владычицы. Но доносился туда и набат изменников. Юстиниан говорил с обычной ясностью голоса и выражений:

– Из любви к моим верноподданным я лишаю должностей квестора Трибониана, префекта Палатия Иоанна, префекта города Евдемония. Они повинны в неправедном исполнении обязанностей. Деяния их рассмотрят судьи беспристрастные, как все мои судьи, и посоветуют мне наказание виновных в меру вины.

Кресло базилевса стояло под Преображением Августы, на возвышении, покрытом пурпурным ковром. Голова Юстиниана приходилась прямо под ногами возносящейся Феодоры, и все, глядя на одного Божественного, оказывали почет обоим.

В строе сановников крайним справа стоял полководец Велизарий, а за ним худощавый человек в белом хитоне. На его поясе висел позолоченный флакон в виде кубика с завинченной пробкой. Пробку украшала крохотная женская фигурка с пальцем, в знак молчания приложенным ко рту. Стальной стилос в ножнах, как кинжальчик, и навощенные таблички в сумочке обозначали звание апографоса, ученого советника. Ритор Прокопий Кесариец повсюду сопровождал Велизария.

Сановники стояли полукругом, и Прокопий мог краем глаза видеть обреченных. Трибониан потупился с видом престарелой девицы, и Прокопию вспомнилась статуя весталки. Евдемоний чуть покачивался от напряжения, его лицо ничего не выражало, как у легионера на смотру. Совершенно обычным казался и Носорог. Опадая с дерева Власти, подобно перезрелым плодам, опальные сановники держались со стоическим мужеством. «Есть же нечто и в этих презренных», – подумал Прокопий.

После паузы Юстиниан продолжал изъявления своей воли:

– Отныне Фока будет префектом Палатия, квестором будет Василид, префектом города – патрикий Кирилл.

Немногочисленные уроженцы обезлюдевшей Эллады наделялись презрительными кличками грекулюсов и элладиков-гречишек. Они были угнетены, обездолены, поэтому подозревались в свободомыслии. Хотя род Василида уже много поколений как порвал связь с Элладой, его назначение казалось странным. Василид был богат и кормил бедных в праздники. Фока, легист и ритор родом из Египта, был человеком популярным, как адвокат. Кирилл, полководец третьей руки, считался добродетельным.

Радуясь падению высших, другие сановники отметили про себя: новыми назначениями базилевс мудро смягчает охлос.

– Приблизьтесь, светлейшие, – сказал Юстиниан, и трое новых сановников опустились перед троном на правое колено.

Не сговариваясь, они оказывали базилевсу почет по старому обычаю. Глядя поверх их голов, Юстиниан улыбался с какой-то светлой, детской веселостью. Обычная улыбка базилевса, знакомая Прокопию. Она ничего не обозначала, как маска мима.

– Вижу я, что горечью раскаяния полны сердца виновных, – добрым голосом, будто соболезнуя чужой боли, произнес Юстиниан.

Бывший квестор Трибониан еще больше потупился. Но Иоанн Каппадокиец глядел прежним Носорогом, уставившись на Божественного с наигранной тупостью. Обманчивый вид, всем слишком известный: дерзкий готовился разыграть шута.

Сейчас Палатий был островком, который могли залить волны бушующего охлоса. Но, как понял Прокопий, здесь по-прежнему велась игра, гадкая, пошлая, как в развращенной семье мимов, где люди, изломанные фиглярством, навсегда лишились дара простого слова, искренности сердечного движения.

Вдруг Евдемоний пошатнулся. Не испугался ли он на самом деле? Бывший префект попытался опереться на соседей, они брезгливо отшатнулись, и Евдемоний, как пьяный, осел на пол. Он слепо шарил руками. Не вспомнил ли он, что Обожаемый не знает границ?