Генте. Накануне какого-либо серьезного происшествия он начинает постукивать в своем гробу, в аббатстве Св. Петра, «moult dru et moult fort» [«весьма часто и весьма громко»]. Иногда стук сопровождается тем, что земля слегка вздрагивает, и это так пугает горожан, что они громадными процессиями пытаются отвратить неведомую опасность100. Но в общем суеверный страх связывается лишь с неопределенными образами. Это не красовавшиеся в храмах вырезанные из дерева или написанные яркими красками фигуры, наделенные постоянными атрибутами, со знакомым каждому обликом, в красивых многоцветных одеждах. Это видения, которые бродят с пугающими, неразличимыми лицами в туманных болотах, либо являются в чистом небесном сиянии, либо всплывают как зловещие бледные призраки где-то в отдаленных закоулках сознания.

Все это не должно вызывать особого удивления. Именно благодаря тому что священное приняло столь определенную форму, вобрало столько образного материала и выкристаллизовалось, ему недоставало пугающего и таинственного. Страх перед сверхъестественным коренится в неопределенности, в ожидании внезапного появления чего-то необычного, невиданного, ужасного. Как только подобные представления приобретают границы и очертания, возникает чувство уверенности и естественности. Святые, их хорошо известные изображения вносили успокоение, подобно полиции в большом незнакомом городе. Почитание святых, и прежде всего их образное воплощение, создавало как бы нейтральную зону уютной и успокоительной веры – между восторженным созерцанием Божественного и сладостным трепетом любви ко Христу, с одной стороны, и ужасающими химерами сатанинского страха и ведовства – с другой. Можно даже осмелиться высказать предположение, что почитание святых, направляя ощущения блаженства и страха в русло привычных представлений, вносило оздоровляющую умеренность в духовные дебри Средневековья.

Полнота образной воплощенности отводит почитанию святых место на периферии религиозной жизни. Это почитание плывет в потоке вседневных мыслей и порой утрачивает в них былое достоинство. В этом отношении характерен развивающийся в позднем Средневековье культ св. Иосифа, который можно рассматривать как следствие и отголосок страстного почитания Девы Марии. Непочтительное любопытство к отчиму Иисуса – как бы оборотная сторона всей той любви и восхищения, которые были обращены к девственной Матери. Чем больше превозносили Марию, тем более карикатурным становился Иосиф. Изобразительное искусство уже вывело его как тип, опасно приближавшийся к типу неотесанного мужика, который только вызывает насмешки. Таков он на диптихе Мельхиора Брудерлама в Дижоне. Однако в изобразительном искусстве профанация остается невыраженной. И какую наивную трезвость демонстрирует воззрение на Иосифа Эсташа Дешана, которого, безусловно, не следует рассматривать как зубоскала-безбожника! Иосифа, который должен был служить Богоматери и воспитывать ее сына, следовало считать от природы наделенным более щедро, чем кого-либо из смертных. Дешан старается представить его трудолюбивым, достойным сочувствия отцом семейства:

Vous qui servez à femme et à enfans,

Aiez Joseph toudis en remembrance;

Femme servit toujours tristes, dolans,

Et Jhesu Christ garda en son enfance;

A piè trotoit, son fardel sur sa lance;

En plusieurs lieux est figuré ainsi,

Lez un mulet, pour leur faire plaisance,

Et si n’ot oncq feste en ce monde ci101.

Вы все, чей долг жену, детей блюсти,

Иосифа возьмите в назиданье:

Печалуясь, жену держал в чести,

Христа-младенца пестовал в старанье;

И образá хранят воспоминанье,

Как на плече с узлом он поспешал,

При муле, им на радость; до скончанья

Дней в мире сем он праздника не знал.

Если бы это было сделано лишь для того, чтобы достойным примером утешить отцов семейства в их тяжких трудах, еще можно было бы примириться с тем, что в подобном изображении было не слишком много достоинства. Но Дешан без обиняков делает Иосифа отпугивающим примером того, чтó значит взвалить на себя бремя семейных забот:

Qu’ot Joseph de povreté

De durté,

De maleurté,

Quant Dieux nasqui?

Maintefois l’a comporté

Et monté

Par bonté

Avec sa mère autressi,

Sur sa mule les ravi:

Je le vi

Paint ainsi;

En Egipte en est alé.

Le bonhomme est painturé

Tout lassé,

Et troussé,

D’une cote et d’un barry:

Un baston au coul posé,

Vieil, usé

Et rusé.

Feste n’a en ce monde cy,

Mais de lui

Va le cri:

«C’est Joseph le rassoté»102.

Сколь Иосифу хлопот

И забот,

Сколь невзгод

Выпало, когда

Господь родился?

Час за часом напролет

От щедрот

Не щадил он свой живот,

Все трудился.

Сколько раз младенца брал,

Подымал,

С матерью сажал на мула.

Так они в Египет шли.

Я видал.

Образ: в котте и барри21*

Весь в пыли,

Утомлен,

И поклажей изнурен,

Что к земле его тянула.

Добрый, праведный старик,

В мире не на праздник зван, –

А вослед со всех сторон

Несся крик:

«Ну Иосиф, ну болван».

Здесь у нас на глазах происходит превращение обыденного изображения в обиходное мнение, которое не щадит ничего святого. Иосиф остался в народных представлениях фигурой наполовину комической, и доктору Йоханнесу Экку приходилось настаивать на том, чтобы в рождественском действе Иосиф либо не участвовал вовсе, либо, по крайней мере, играл в нем более подобающую роль и, уж во всяком случае, не варил кашу, «ne ecclesia Dei irrideatur»103 [«дабы Церковь Божия не подвергнута была осмеянию»]. Против этих недостойных извращений были направлены усилия Жана Жерсона в борьбе за подобающее почитание Иосифа, что привело к первоочередности его упоминания в чине литургии перед всеми другими святыми104. Но, как мы видели выше, серьезные намерения Жерсона не избавили его самого от нескромного любопытства, которое, кажется, почти неминуемо связывается с браком Иосифа и Марии. Для трезвого ума (а Жерсон, несмотря на свое пристрастие к мистике, был во многих отношениях трезвым умом) к рассмотрению вопроса о замужестве Марии все снова и снова примешивались соображения чисто земного свойства. Шевалье дё ля Тур Ландри, также пример здравой, искренней веры, рассматривает этот случай в таком освещении. «Dieux voulst que elle espousast le saint homme Joseph qui estoit vieulx et preudomme; car Dieu voulst naistre soubz umbre de mariage pour obéir à la loy qui lors couroit, pour eschever les paroles du monde»105 [«Господь пожелал, чтобы она стала супругою