благородного рода», так что оно приобретает даже некоторый оттенок архаизма, смягчающий его резкость. А так, приблизившись вплотную к его значению, тут же видишь красную безглазую рожу фаллоса, с вылетающей из его беззубого рта белой жидкостью. Отпрыск означает то, что каждый день в мире происходят тысячи зачатий, и снова и снова красная рожа безглазого фаллоса отправляет очередное количество мыслящих существ в мир бытия, руководствуясь лишь своими эгоистическими соображениями, не спрашивая у существ, обреченных на бытие, об их желании быть или не быть. Помимо воли они обрекаются на одиночество, страдания и в конечном итоге на смерть. Участь эмбриона предрешена еще до того, как он что-либо совершил. Принятое фаллосом решение не учитывает свободную волю обреченного на жизнь. Понятно, что это – грех, и в христианстве зачатие получило название греха первородного. Вина за него была возложена на Адама. Появившиеся в результате греха дети тут же отомстили потерявшему невинность родителю братоубийством. Пусть, мол, рыдает и проклинает.

Можно ли относиться хорошо к человеку, обрекающему на смерть совершенно невинное существо? Конечно, человечество привыкло оправдывать это преступление, в лучшем случае неумышленное, словесами о таинстве жизни, выстраивая историю как некое поступательное движение эволюционного процесса, начавшегося с сотворения Адама и продолжающегося до сегодняшнего дня. События и факты складываются в определенную последовательность, как звенья единой цепи, один факт определяет появление другого, и естественно вычерчивается единая линия, непрерывная цепь прысканий, сводя все к гениальной схеме, заданной патриархальным библейским повествованием: Авраам родил Исаака; Исаак родил Иакова; Иаков родил Иуду и братьев его; Иуда родил Фареса и Зару от Фамари; Фарес родил Есрома; Есром родил Арама; Арам родил Амиданава… – и так до бесконечности, то есть вплоть до настоящего момента, называемого современностью. А зачем они родили? Чтобы было кого принести в жертву для искупления человечества или для пресловутого продолжения рода? Для эволюции, которая все равно завершится концом света? Или для того, чтобы Каин смог убить Авеля?

Сын не может хорошо относиться к отцу, безответно выпрыснувшему его в жизнь, беззащитного и беспомощного, обреченного добиваться места под солнцем, уже занятого все тем же отцом. Крон своих детей просто жрал, Зевс Крона кастрировал, а дети Зевса и Одина только и делали, что устраивали заговоры против своих папаш-самодержцев, в свое время расправившихся с их дедушками. Дофин становится королем только в случае смерти короля… Ожидание же так утомительно. Неизвестно, как бы сложились отношения Ореста с Агамемноном и Гамлета с его отцом, если бы их державные предки не были бы вовремя убиты близкими родственниками, а продолжали бы царствовать, и наследным принцам пришлось бы изнывать в томительном ожидании их естественной смерти. Это два самых ярких примера сыновней любви европейской литературы. Увы, хороший отец – это мертвый отец. Но и мертвый сын гарантирует от краха надежд, становится трогательным воплощением несбыточных ожиданий.

Возможна ли любовь к отцу? Возможна ли любовь к сыну? Странно, но при том, что этика и мораль постоянно твердят «Возлюби отца своего», в литературе и искусстве мы напрасно будем искать яркий сюжетный пример любви отца и сына. Примеров ненависти полно, а любовь представлена вяло, какими-то побочными линиями. На примитивности отношений Тараса и Остапа, которые и любовью-то назвать глупо, так, бандитское содружество, ничего не построишь. Все строится на отношениях Тараса и Андрия, история сыноубийства значительнее и красивее. Чудный пример отцовских взаимоотношений дает великий роман «Братья Карамазовы» – из четырех сыновей трое отца ненавидят, а четвертый смиряется с ним только благодаря религиозности. Отец платит им тем же. Хороший сын – это мертвый сын. Приам, выпрашивающий у Ахилла тело Гектора. Граф Ростов, получающий извещение о смерти Пети. Папа Базарова на могилке сына. Проблема поколений решена, и можно сладко плакать. Аполлон плачет о погибшем Фаэтоне, но остановить его не пытается, ведь он же обещал…

Преувеличено? Но, к сожалению, это так. Оказывается, что история Эдипа – не древний миф, выуженный доктором Фрейдом из темных бездн греческой архаики для иллюстрации проблемы комплексов подсознания, открытых на основе изучения истеричной психики буржуазных венцев начала прошлого века, а онтологическая данность: только Иокаста имеет не столь уж и решающее значение. Эта данность тысячи раз была осознана, но она слишком жестока, чтобы быть сформулированной. Когда начинаешь размышлять об отношениях отца и сына, то в памяти встают два главных образа, тактильно передающих их близость: вдохновенный Авраам, приносящий беззащитно обнаженного сына в жертву своему безжалостному патриархальному Богу, очами горе, сильной дланью клонит мальчишеский затылок долу; и окровавленное тело Сына на коленях Отца в изображениях Пресвятой Троицы. Отец торжественен и чинен, Сын изможден и недвижен. Культ святого Иосифа-отца, практически отсутствующий в православии и очень важный для католицизма, идет от средневековья, хотя окончательно он оформился только в барокко, в болонском академизме. Чуть ли не первым художником, изобразившим Иосифа, нежно прижимающего к груди чужого, в сущности, ему младенца, был Гвидо Рени, затем же культ разросся до размеров католического кича. Этот культ, ставший суррогатом, заменяющим образ отцовства в европейской культуре, как раз и доказывает непривычность нежности между отцом и сыном. Младенец вечно или на руках матери, или чужого дяди, Иосифа ли, Христофора, кентавра Хирона, как юный Ахилл, или брата Гермеса, как маленький Дионис. Сын же напрасно взывает к настоящему Отцу: «Отче! О, если бы Ты благоволил пронесть чашу сию мимо Меня!» Не соблаговоляет.

Можно ли после этого любить папашу? Вялый пример сыновней нежности проявляется только по отношению к дряхлому и беспомощному старцу: Эней, выносящий Анхиза на плечах из горящей Трои. Их история – интереснейший пример взаимоотношений между отцом и сыном. Красавчик Анхиз, брат Париса, привлек своей смазливой физиономией Афродиту, стоящую на много ступеней выше его в иерархии древнего мира. Та родила ему сына и ему же сына и оставила, так как на Олимпе у нее был муж и вообще много дел. Далее вся карьера Энея определяется сильной и влиятельной матерью, Анхиз же всю жизнь висит, как ненужная ноша, на его шее. Афродите тоже ненужная. Так как состарился. Бессмысленный спермодатель. Зачем было его куда-то тащить, спасать, абсолютно бесполезного, потеряв при этом из-за него жену Креузу? Только из-за идеи.

Рафаэль это проявление сыновней любви представил в своей фреске «Пожар в Борго»: Эней с двумя младенцами, держащими его за руки, и папаша на плечах, обременительно жалкий. Композиционно Рафаэль повторяет другое изображение отца с сыновьями, – скульптуру «Лаокоон», заменяя Анхизом душащего Лаокоона змея. За что гибнут два маленьких невинных мальчика, Лаокооновы сыновья, с укоризной глядящие