женские слезы резко поменяли тон Рудиса. — Ты же понимаешь, мне нужно было выяснить.

— Да… — она всхлипывает. — Ведь ничего же не случилось.

— Ну, тогда хорошо, Хильда! И хватит об этом, — Рудис смотрит на часы. — Эй, голубки, нам пора.

— Держись, милая! Все будет хорошо! — Тамара на прощание еще раз крепко обнимает Хильду.

Рудис высаживает нас на улице Вальню. Несолидно будет, если мы выйдем у оперы из ободранного грузовика. За время использования поизносился не только грузовик, но и мое пальто, поэтому я быстро снимаю его сразу у входа в вестибюль. Первое, что бросается в глаза, — это взмывающие в воздух руки офицеров и богатые шубы дам.

Места великолепны — вторая ложа, первый ряд. Понятное дело, доктору на день рождения не дарят билеты в дальнем углу за столбом. В военной форме есть что-то зловещее, и, наверно, от этого создается обманчивое впечатление, что большая часть мужчин — военные. По крайней мере, в партере и в бельэтаже. Выше, на балконе, допускаю, сидят и обычные люди.

Казалось, что, когда войду в Белый зал, буду взволнован, окруженный такой незнакомой публикой, но ничего, я спокоен и даже дружелюбно настроен. Смотрю на Тамару, она держится как настоящая аристократка. Голова гордо поднята, на лице — подобие улыбки Моны Лизы. В партере сидят многие деятели латышской культуры и искусства. Их лица я знаю по газетам. Фрицы бросают скучающие взгляды, разве что на Тамаре задерживаются подольше, а вот некоторые латыши весьма усердно изучают нас. Гадаю, что они думают, — явно не из завсегдатаев оперы, вообще нигде и никогда не мелькали, а нарядились как на праздничный концерт, посвященный дню независимости Латвии. В особенности, молодая женщина — темно-красное платье со светлым серебристым поясом, на груди — сакта, настоящего серебра, украшена рубинами. И никому и в голову не придет, что рядом с возвышенным существом сидит обычный маляр из Торнякалнса. Даже еще комичнее — могильщик из Зиепниеккалнса.

С нами рядом садится пожилой офицер с дамой. Спутница молодая, может, дочка, но, с тем же успехом, может, и девица из дома терпимости — трудно понять. Легким поклоном он приветствует нас. Мы отвечаем тем же. В зале медленно гаснет свет.

С самого начала увертюры оказываюсь посреди бушующего моря. Оно потихоньку успокаивается, чтобы через мгновение опять отдаться во власть стихии. Прикрываю веки и представляю себя стоящим на палубе корабля, попавшего в шторм. Невольно пальцы вцепляются в край кресла, но порывы бури стихают, а, когда открываю глаза, открывается и занавес. Хор моряков, Даланд, Штурман, Голландец поют так мощно, что первое действие пролетает незаметно.

Тамаре не хочется гулять по коридору, она куда охотнее осталась бы тут, спрашивает о моем самочувствии и делится впечатлениями. Когда прозвенел уже второй звонок, я поймал себя на ощущении, что за мной кто-то наблюдает. Окинув взглядом зал, поднимаю голову наверх и замечаю на балконе Гермину. Вот это да! Никогда бы не подумал, что ее интересует что-то, кроме популярных шлягеров. Она пялится, словно упрекая, — как ты смеешь сидеть на таких хороших местах да еще и с такой красивой и так стильно одетой дамой. Но, может, в ее глазах и нет злых огоньков, а мне только показалось. На большом расстоянии можно обознаться и придумать невесть что. Заметив, что я вижу ее, Гермина быстро поворачивается к своему кавалеру. Так подчеркнуто нежно, что аж смех берет. Кажется, мелкому офицеришке — звание отсюда не видать — еще не надоела болтовня Термины и прикосновения пышного бюста. И он тоже смотрит на меня. Неужели Гермина рассказывает ему о наших давних приключениях? Ну… от нее всего можно ожидать. Довольно неприятно, что на тебя сверху глазеет старая пассия. Включаюсь во второе действие только тогда, когда Тамара легонько подталкивает меня — на сцену выходит Мария, няня Зенты, то есть Герта Лусе. Незаметно бросаю взгляд наверх — теперь Гермина буравит глазами Тамару. Нет ей покоя, лучше бы наслаждалась искусством. Чувствую, что уже привычный, но по-прежнему не проходящий вкус свинца во рту становится гораздо сильнее. Что ж такое? Допускаю, что настроение Гермина способна испортить с любого расстояния, но никогда бы не подумал, что ее присутствие возымеет такой неприятный эффект. Или это из-за военных в зале?

Как бы там ни было, незаметно сую три пальца в нагрудный карман, вылавливаю пару таблеток и кладу под язык. Пусть медленно растворяются и успокаивают.

В следующем антракте решаем немного подвигаться. До дамской комнаты, до мужской. Хорошо, что мы с Герминой не на одном этаже. Тамара о ней и не подозревает.

В третьем действии драма уже только на сцене, сам я успокоился. Тону в волнах, поднятых «Летучим голландцем», аГермина может таращиться, сколько влезет, ее присутствие меня больше не трогает.

После спектакля, выходя на улицу, Тамара целует меня в щеку и говорит спасибо. Не понимаю, за какие заслуги. И тебе спасибо.

Машина Рудиса стоит на углу улиц Калею и Аудею, как договаривались.

— Давайте быстрее, у меня ноги к педалям примерзли.

Не успели мы устроиться в кабине, как стекла запотели.

— Ну, вы прямо жаром пышете. Выпивали? — Рудис одной рукой вытирает стекло, а другой рулит.

— Если б ты разулся и задрал свои замерзшие ноги вверх, мы могли бы подуть и согреть их.

— Да… теперь я понимаю, почему тебе нравится Матис.

— Почему?

— Потому, что он не может ответить и окоротить твой острый язычок.

— Ошибаешься. Мой язык гладок, как шелк, и нежен, как пух.

— Гладок, но тогда, скорее, как скальпель.

В таком духе они препираются до самой больницы. Выйдя вместе с Тамарой, показываю Рудису, чтобы не ждал. Это небольшой кусочек я пройду пешком. Хочу немного проводить Тамару и не хочу, чтобы Рудису пришлось ждать.

— Как хочешь. Только не целуйтесь долго, а то схватишь ангину, — предупреждает Рудис. Я захлопываю дверцу машины, а он опускает стекло. — Матис, не забудь, коньяк стынет.

— А-а…

— Ой! Ты зачем его отпустил? Так ты еще больше простудишься. Целуй меня и беги домой. Завтра днем я к тебе приду.

— А-а?

— Да, обязательно. Мне нужно тебе кое-что рассказать.

— О-о?! — сказавши «а», говори уже и «б».

— Ах, боже мой… кто меня за язык тянул, — Тамара сердится на себя. — Я только завтра все выясню, поэтому, пожалуйста, потерпи. Как глупо вышло, теперь ты невесть что думать будешь.

— У-у… — хотя бы намекнула, о чем речь.

— Не волнуйся, ничего плохого, скорее, наоборот. Ну, у тебя есть хоть сколько-то терпения?

— И-и…

— Вот и