Стрельцов не только нуждался в деньгах, но и принадлежал теперь к другому социальному кругу. У других бывших игроков хотя бы квартиры отдельные оставались (к Софье Фроловне подселили алкаша из рабочих автозавода, который, возможно, в районе был единственным человеком, не знавшим, кто такой Стрельцов, и футболом напрочь не интересовавшимся), кто-то и на машину заработал, а знаменитый Стрельцов в двадцать шесть лет начал жизнь сначала…

Раиса рассказывала, что семейных дружб с футболистами у них с Эдиком в его рабочую пору не завязывалось. Она себя чувствовала золушкой, когда встречалась с наряженными женами действующих игроков. Сходили однажды в гости к Ивановым — и она поняла (Эдик, конечно, сделал вид, что ничего не произошло), что, когда муж не играет вместе с Валентином, никаких отношений между ними нет, а Раю Лида в упор не видит с ее местом за прилавком ЦУМа.

Летом шестьдесят третьего — между тринадцатым июля и девятым августа — у торпедовцев образовался перерыв в календарных играх. Они поехали в Одессу на халтуру — сыграть с «Черноморцем» коммерческий матч — и пригласили Эдика, чтобы и он заработал.

Галинский уверял, что видел одесский матч. Он и написал о нем, но слышанный мною в редакции рассказ ближе к шедеврам устного народного творчества. Думаю, что в живописании матча с итальянцами наш коллега был несколько скован известными всем реалиями. Между прочим, комментатор зря погиб в Аркадии Романовиче — он очень занятно вел репортажи с нескольких игр, но с телевизионным начальством быстро поссорился (никто так не умел ссориться с нужными для карьеры людьми, как покойный Адик, иначе, при своей-то коммуникабельности и оригинальности речи в жанре Синявского, достиг бы успеха надолго), и его перестали звать на передачи. Замечаю закономерность: в футбол тогда хорошо играют, когда о нем умеют интересно рассказывать. Сегодня искусство разговора о футболе утрачено — и на впечатлениях от выступлений самых именитых клубов это сильно сказывается…

У одесситов выиграли 2:0 — и оба гола забил Стрельцов. Про первый — ударом в стрельцовском стиле: с лета — Галинский долго не распространялся. Но задержался на эпизоде со штрафным. Корреспондент побеседовал с Эдуардом и записал с его слов, что стенку защитники выстроили неверно, дальний угол не был прикрыт. И форвард решил поскорее пробить с подъема. Но пока разбегался, вратарь Борис Разинский, игравший со Стрельцовым в сборной пятидесятых годов, успел подсказать своим защитникам, чтобы они сдвинулись. На ходу Эдик принял решение резать по самому краю, поплотнее навалив сбоку, отчего мяч поднимется покруче. Так и получилось. «А может быть, и подфартило», — предположил Стрельцов…

Галинский рассказывал, что после этого феерического гола совершенно восхищенный «Борька Батанов» прыгнул на Эдика, как обезьяна, обхватив руками и ногами. А тот, по мнению Адика, отвыкший в тюрьме от излишней чувствительности, стряхнул растроганного партнера — и будничным шагом двинулся к центру поля. Я знаю Батанова как очень сдержанного господина — и засомневался, чтобы он повис на ком-нибудь, даже на Стрельцове. И при случае спросил Бориса: как оно было в Одессе. Своего прыжка на Эдуарда он что-то не помнит. Вместе с тем Боря не отрицает, что в их составе Эдик вовсе не казался человеком что-либо пропустившим в футбольной жизни. У Батанова не было иного мнения, что играть за мастеров «Торпедо» Стрельцов мог и в шестьдесят третьем…

В кажущихся преувеличениях Галинский вполне логичен. И в экспрессивном рассказе все равно выступает как последовательный аналитик. Безошибочно попадает в болевую точку позднейших времен.

Футболу, вошедшему в строгое тренерское русло, требовалось чудо — и ничего, кроме возвращения в игру на высшем уровне Эдуарда Стрельцова, такого чуда не обещало.

46

В те как раз сезоны, когда Эдуард вкалывал на заводе, у меня неожиданно определилась возможность — сделаться спортивным журналистом.

Говорю: неожиданно, поскольку в начале шестидесятых я ни малейшего желания не испытывал быть не только что спортивным, но и журналистом вообще. Я учился на соответствующем факультете МГУ по необходимости — чему-то учиться официально следовало, а способности к наукам были весьма относительные. И если бы не добрый человек — Вениамин Захарович Радомысленский, известный всему театральному миру ректор Школы-студии при МХАТ («папа Веня», как называют его и народные, и просто артисты), сопроводивший меня, когда расставался я с управляемым им вузом, штатной единицей, — мне бы ни под каким видом не получить высшего образования. А факультет журналистики оказался мне почти по силам — и я надеялся получить университетский диплом. Про то же, что будет дальше со мной, старался не думать. Работа в редакции никак не прельщала, и до первой практики в газете я вообще ничего не писал. Хотя нет, писал — был у меня один опыт. И, кстати, как раз в области спортивной журналистики. В Школе-студии МХАТ играли мы по ночам в неразрешенную — ради сохранности паркета в актовом зале — игру: «чикерома». Что-то вроде мини-футбола по хоккейным правилам: разрешались силовая борьба и постоянная смена состава, размеры зала позволяли присутствие на поле не больше четырех человек. Играли теннисным мячиком, который забивали в коробки из-под посылок. Чтобы наши ночные турниры все-таки легализовать, будущий народный артист СССР Слава Невинный предложил выпустить иллюстрированную газету, посвященную соревнованиям по «чикероме». Его однокурсник — и тоже будущий народный артист и профессор ВГИКа — Толя Ромашин, увлекавшийся фотографией, сделал за ночь несколько снимков, изображающих разные моменты игры. А я написал комментарий, стилизованный под отчеты в «Советском спорте».

Когда в шестьдесят третьем году я приехал на практику в молодежную газету города Волгограда, то ни о каких спортивных поворотах в своей начинавшейся, вопреки желанию, карьере журналиста и не думал. Но предстоящий мне четвертый курс в университете предполагал какое-то решение — не думать дальше о куске хлеба было бы противоестественно. И когда мне поручили освещать Всесоюзную спартакиаду школьников, я — как-никак с детства читатель «Советского спорта» — почувствовал многие преимущества этой тематики перед всей остальной, культивируемой в партийно-комсомольской прессе. Она меня в общем развлекала. Мне понравилось вращение в среде тех, кто приехал соревноваться в бывший Сталинград.

Через своего местного приятеля я познакомился с одним из московских функционеров, отвечавших за школьный спорт, — Львом Ильиным. До получения должности в Спорткомитете тот Лева — гимнаст первого разряда и выпускник Инфизкульта — занимался гимнастикой с футболистами московского «Торпедо». Стрельцова он не застал, но очень интересовался жизнью Эдуарда — и тех, кто хорошо знал его, дотошно о нем расспрашивал. Кроме того, через Ильина я ближе познакомился с выездной редакцией «Советского спорта», возглавляемой Станиславом Токаревым, считавшимся первым пером газеты. Среди приехавших в бывший Сталинград журналистов оказался и выпускник нашего факультета — только-только начинавший работу в «Спорте» мастер-легкоатлет Толя Семичев, сын заместителя министра внешней торговли.

И по возвращении в Москву Семичев позвал меня продолжить студенческую практику у них в газете. Я пришел на улицу Архипова — и мне показалось, что этот спортивно-редакционный мир может стать и моим.