было ощущение, будто ему к ребру приставили нож, нежно обнимая при этом.

— Знаешь что? — процедил он. — А не пошли бы вы с ним вместе к… — В эту минуту он даже не почувствовал, каким смешным выглядит со своим вибрирующим голосом и заблестевшими глазами. — Что, не нравится? Я вообще могу избавить тебя от ответственности за нашу работу и… от моих, тягостных для тебя, притязаний заодно!

— Это не так просто.

— Тебе проще?

— Мне — да.

— Ой, не могу. А говорила — люблю.

— Когда это я говорила?! Только не лови меня на слове.

У него прихватило дыхание. Показалось, будто он стремительно скользит по обрыву, с веселым ужасом цепляясь за какие-то кустики, бугорки. И неожиданно для себя рассмеялся:

— А ты, мать, не страдаешь скромностью. Нашла дурака, да?

— Как ты можешь… Как ты со мной говоришь, ты только послушай себя! Тебе оскорбить человека — раз плюнуть!

Рывком отворив дверцу, он вылез из машины и пошел по мокрому тротуару, не оглядываясь. Больше в эти дни он ее не видел.

* * *

Автобусы мчались по дорогам Подмосковья — мимо желтеющих полей, изумрудных полос серебрящейся инеем озими, мимо типовых, двухэтажных деревень. Попадались старые веселки, белые стайки гусей на речных излучинах, и снова сосновые боры и далекие березнячки, плывущие в сиреневой дымке.

Однажды, блуждая по лесу, он набрел на братскую могилу с белой скульптурой бойца, вздрогнул от неожиданности, приняв ее за живого человека. Боец в намокшей пилотке, с мокрыми каменными плечами выглядел подростком, казался совсем крохотным среди могучих сосен, и у Юрия замерло внутри — почему-то вспомнился не вернувшийся из полетов отец. Сколько под этим бугром лежит отцов…

И кажется, впервые за эти три дня по какой-то странной ассоциации подумал о директоре, о начатой работе, от которой никуда не уйти, да он и не собирался уходить. Сейчас, глядя со щемящим сердцем на каменного бойца, он испытал смутное чувство вины, перед кем — неизвестно. В развилке сросшихся берез, под серым лопухом, пожухло торчал старый гриб-боровик. Он долго смотрел на этот чудом сохранившийся у самой тропки гриб и двинулся дальше по просеке, открывавшей красно-белую усадебку с узорчатым мезонином.

Это была усадьба-музей, одна из многих встречавшихся ему во время трехдневных странствий.

В светлом зале с венецианскими окнами, цветными витражами и ажурной мебелью он затерялся в благоговейно бредущей от картины к картине толпе. Ясноглазая девчушка в свитере, с челочкой на лбу, наверное студентка, давала объяснения, неумело помахивая указкой. Глаза ее, словно темные плошки, казалось, глядели на всех одновременно.

Взгляд ее, задержавшись на Юрии, уже не отпускал его, как это бывает у актеров-новичков, которые для пущей храбрости отыскивают в партере участливое лицо. И он несколько раз улыбался ей ободряюще, не вникая в смысл ее лекции.

Ему совсем не нравилась картина под названием «Пейзаж», словно состоявшая из разноцветной фасоли, — импрессионистский шедевр прошлого века. Внимание его приковал незамысловатый пейзажик, висевший особняком, возле него не было ни души. И может быть, поэтому Юрия потянуло к забытой речушке в зарослях ракитника, с ветхими мостками, точно такими, какие он только что переходил. И те же сросшиеся у воды березки… Он даже пошарил глазами, отыскивая памятный гриб.

Не было ни живого гриба, ни мертвенного проблеска скульптуры. А он все смотрел не отрываясь: земля была все та же, встречавшая и провожавшая своих гостей, земля, которую люди берегли для других поколений.

Не об этом ли думал художник, написавший это чудо, так грустно зазвучавшее через годы. Кто он был, чем жил? Гость или, может быть, один из обитателей усадьбы, взявший кисть в минуту душевного волнения. Жил, страдал, искал…

Удивительна эта подсознательная тяга человека оставить след на земле. А может быть, он и не думал ни о каких следах, просто не мог не выразить себя. Должно быть, это очень важно — сказать о себе людям, живущим рядом. Все-таки жизнь — для жизни, для людей, ищущих радость. Для себя, для всех…

— Вы одиночка или с профгруппой?

Он обернулся и увидел темные плошки под челкой. Зал опустел, профгруппа медленно вытекала в распахнутые, с резными филенками, величественные двери, похожие на царские ворота.

— Я профодиночка, — сказал он и по ее засмеявшимся глазам понял, что ей понравилась шутка. — Только я мало что смыслю в живописи, потому и застрял у этой акварели.

— Мне она тоже нравится.

— Правда? — обрадовался он, глядя, как она нетерпеливо и застенчиво покачивается на каблуках, видимо собираясь уйти. Наверняка и ему нельзя было оставаться здесь без присмотра. — Выходит, не такой уж я одиночка.

— Выходит…

Она кокетливо прикусила губу и, как бы опомнясь, пугливо округлила глаза, чем-то напомнив Шурочку. Но он тотчас отогнал эту мысль. Она не могла быть похожей на Шуру, не должна, она была еще совсем девчонкой… Еще не знала себя. Порой узнаешь себя слишком поздно.

— Вам нездоровится? — озабоченно спросила она, уже повернувшись уходить. Видно, что-то прочла в его лице.

— Нет, что вы. Разве может нездоровиться молодому, одинокому члену профсоюза.

— Простите, до свидания. — Уже в дверях она оглянулась: — Если вас интересует живопись, заходите как-нибудь.

— Как-нибудь зайду.

Он вышел, ощущая во всем теле непривычную легкость. Сказочно золотились сосны под косыми лучами солнца, невдалеке, у подштопанной церквушки, старухи в салопчиках кормили птиц. Издалека это было похоже на ожившую картинку. И он с сожалением вдруг подумал, что за все свое знакомство с Шурой ни разу не испытал такой легкости, все их нервные, недужные разговоры тонули в буднях, растворялись в болезненной панике недоверия, в них не было места окружающей красоте, небу, солнцу, птицам. Дождь был, а солнца не было.

Теперь его радовал, удивлял и даже немного смешил каждый пустяк: нахальные воробушки, смело оттиравшие от хлебной россыпи жирных, важных голубей. Молодые пары, тянувшиеся к церкви по тропе, пересмеивались. Точно повинуясь какой-то мистической моде, шли приобщаться к тайному греху — он просто не представлял, что они всерьез станут молиться доскам. Да и сама церквушка с заплатанной, чуть набекрень, золотистой маковкой и стыдливо торчащей сбоку, на пристройке, телеантенной была похожа на старую ханжу, стянувшую у современности проволочный крест.

Кто-то из девчат озорно окликнул его:

— Из Москвы, мальчик? Молиться?

— Из Ленинграда. Паломник святой.

Девчата прыснули в платки.

И странное дело — когда это началось? — он перестал чувствовать себя туристом, жизнь вдруг приблизилась вплотную, он окунулся в нее и уже без прежней отрешенности снова подумал об ожидавшей работе, обо всех связанных с ней неприятностях. Мысленно рванулся им навстречу, вдруг поняв, что уже ни за