Смотрю, идет двуколка. Колеса у телеги широкие. В телеге двое гражданских. Подъехали к танку, развернули двуколку. Подняли мы танкиста и положили в повозку. А ноги у него болтаются, перебиты. И пока мы грузили танкиста, ни один немец с той стороны не сделал ни одного выстрела. Дома напротив, откуда только что велся сильный огонь, как будто вымерли. И снайперы там сидели, и пулеметчики. А вот ни один не выстрелил.

Двуколка с двумя гражданскими и раненым танкистом уехала. И тут снова загремело.

Пошли мы дальше. Идем. И вдруг я стал валиться. И повалился на мостовую. Что это, думаю, со мной? Зачем это я повалился? Схватился за грудь. Потому что почувствовал, что вроде как воздуха не хватает… И встать уже не могу.

Мы ж там, между домов и в переулках, из-за угла друг в друга стреляли. Почти в упор. Так что просмотрел я своего противника. Офицер. Выскочил из-за угла и выстрелил из пистолета. Опередил меня. Это потом мне ребята рассказали.

Бойцы мои меня подхватили. «Командир, что с тобой? Командир, ты ранен?» Я хочу им что-то сказать, а у меня кровь изо рта. Хлюпает в горле, печенками выходит. Все, думаю, вот меня и убило… Видел я, как после таких ранений умирали.

А солдаты у меня во взводе были ребята бывалые. Некоторые из-под Вязьмы шли, в сорок втором в окружении там побывали. Может, слышали что про 33-ю армию да про ее командующего, генерала Ефремова? Так вот наша 160-я стрелковая дивизия вместе с Ефремовым и погибала тогда под Вязьмой. А я в нее пришел уже позже. Так вот ребята гимнастерку на груди разорвали, бинтами рану перемотали, чтобы кровью не изошел. Понесли в тыл. Они-то меня и спасли.

Это было 2 мая 1945 года. Третье ранение. Слепое пулевое. Пуля до сих пор сидит в легком. Доктора говорят: трогать, мол, не надо, она там вроде как обросла и прижилась. И правда не беспокоит.

— На реке Пилице сменили нас части Войска польского. Бывало как: своим сдавали то, что имели сами. А полякам приказано было сдать оборону в образцовом виде. Траншеи и ячейки копали всю ночь.

Утром они подошли. Оружие у поляков хорошее. Новое все. Кроме автоматов, много пулеметов и минометы. Ну, думаем, эти постоят. А у нас уже много потерь было. Из вооружения — одни автоматы. Пулеметов — раз-два и обчелся…

Но мы рады, что — во второй эшелон, что — на отдых, что — живы.

— В Познани. Город мы полностью еще не взяли. Одним махом не получилось. Стояли напротив немецкого госпиталя. Командир пронюхал это дело и говорит мне: «Так, Жаворонков, там должна быть водка. Или спирт». И послал меня разведать и, если что есть, принести.

Приказ есть приказ. Его надо исполнять. Пошел, делать нечего. Иду. Познань горит. Отблески от пожаров играют на стенах домов, высвечивают дорогу. Дело было в феврале сорок пятого года.

Подхожу я к госпиталю. Немцев нет. Вошел в госпиталь. Меня встретили врачи. Сразу, я еще не сказал ни слова, выложили на стол свои пистолеты. Пистолеты миниатюрные, разных систем. Я им показываю: найн, мол, мне этого не надобно. Они переглянулись, пожали плечами. Я им тогда: «Шнапс!» Тогда один из врачей повернулся и ушел. Вскоре вернулся. Протягивает мне бутылку коньяка. Я ему: «Данке». Повернулся и пошел. Пистолеты их остались лежать на столе.

Пришел я к командиру роты, отдал бутылку. А мне так спать хотелось! Я потом прилег где-то. Даже не прилег, нет, сел и сидя тут же уснул. А в те дни за удачно проведенную разведку ротный подарил мне новенький ППС — пистолет-пулемет Судаева. Он без приклада. Приклад откидывался, как у нынешних Калашниковых. Магазин рожковый. И покуда я спал сном праведника, мой пистолет-пулемет кто-то у меня спулеметил! Проснулся, хвать-хвать, а ведь я безоружен! Хорошо, что у меня был бельгийский пистолет и несколько горстей патронов к нему. Подарил мне его один солдат: «На, товарищ гвардии сержант, тебе он, в разведке, пригодится больше». Вот с этим бельгийским пистолетом я дня четыре и воевал. Пока не нашел себе новый автомат, простой ППШ, с которым провоевал уже почти полтора года.

Но до того как уснуть, я еще раз сходил «в разведку».

Офицеры бутылку коньяка выпили быстро. Что им одна бутылка? Мало. Посылают меня опять. Мне бы зайти за угол да постоять там с полчаса, а там вернуться и сказать: нету, мол, больше ни коньяку, ни водки… А я, дурак, пошел опять в госпиталь, к немцам. Прихожу. А уже стыдно: вот, мол, еще пришел… Я опять врачу: так, мол, и так, шнапсу еще командирам надо. А он: «Найн!» Ну, найн так найн. Я повернулся и пошел. И сразу мне легче стало.

Да, чуть не забыл! Вот что со мной приключилось по дороге в госпиталь.

Иду в темноте, а навстречу мне, из темноты, вдруг вынырнул немец. С автоматом, в каске. Я его узнал по каске и нашивкам. У них на левом рукаве шинели нашивки клинышками… Блеснули в темноте нашивки, и я подумал: это ж немец пошел… И я, и он на мгновение остановились, посмотрели друг на друга. И пошли дальше — каждый своей дорогой. Никто не схватился за автомат. Я-то понятно, в какую разведку ходил. А вот чего немцу не спалось? А видать, тоже разведчик был.

Командиру роты я доложил: нету больше. Ну, говорит, нету так нету. С тем он меня и отпустил. А я иду и думаю: зачем же я, дурак, ходил туда! Совесть свою, русскую, из-за вас, пьяниц горьких, мучил!

С тем и уснул.

— Однажды в Польше, где-то перед Вислой, шла наша колонна. Двигались вперед. Торопились. Немцы отступали. Мы им буквально на пятки наступали. И в лощине, при переправе через болотце, застрял в трясине наш танк. Начали его вытаскивать. Запрудили дорогу. Колонна остановилась. Пробка! И вдруг: «Жуков! Жуков едет!»

Мы, пехота, как раз проходили мимо застрявшего танка.

И вот подъезжает его «козелок». Маршал вышел из него. Подошел к танку: «А ну-ка, ребята, давай разом!» Тут — кто веревками, кто как. Другие танки подошли, тросы кинули. Вытащили севшую на брюхо «тридцатьчетверку».

Одет он был в плащ. В защитной фуражке. Невысокий ростом. Коренастый. Человек как человек, ничего особенного. Кому-то ж надо быть и маршалом. Повернулся, пошел к машине, сел в нее и уехал вперед. Вот так, мимолетом, я повидал командующего нашим фронтом.

— Воевал я в связи. В Крыму пришлось воевать, под Севастополем, под Одессой. Потом перебросили сюда, в Польшу.

И вот какой случай мне запомнился. В Варшаве, возле железнодорожного вокзала мы меняли кабель. Ремонтировали поврежденную связь. Кабель был проложен неглубоко, и во многих местах его перебило снарядами и минами. В разрывы попала вода, кабель, понятное дело, замок. Замкнуло. Мы старый кабель вытаскивали, скручивали в бухты, складировали. А новый закладывали. Так ночами поляки рубили наш новый кабель. Вначале не поняли, что такое происходит. Новый кабель положили, а связь молчит. Командиры бранятся. Но раз выставили посты и в первую же ночь поймали троих поляков. И топор при них, и кувалда. Подсунут топор под кабель — и сверху кувалдочкой…

Мы за них жизни свои… А они все боялись, чтобы русские их не обобрали. Все, бывало, со списками бегали, учет вели. А за пенензы мать родную продать были готовы.