Узнав, что Всеволод уплыл свататься к Сигрид, Олав расхохотался:

– Братцу русских девок мало?! Сигрид его в дугу согнет, если не замучает раньше.

Владимир, уже и сам жалевший, что поддался на уговоры сына и княгини Анны, раздраженно отмахнулся:

– Захотел свейским королем зваться, пусть терпит.

Приемный сын князя с сомнением покачал головой:

– Не возьмет его Сигрид в мужья. Она суровая, посмеется только и обратно выгонит. – Хитро прищурив глаза, вдруг спросил: – Давно ли этот жених уехал?

Владимир кивнул:

– Давненько уже, пора бы и весточку прислать с кем.

Олав снова расхохотался:

– Чего весточку? Не сегодня завтра сам прибудет!

По-варяжски вольное поведение норвежца раздражало княгиню Анну, она не выносила его громкого голоса, грубости слов и хохота. Поморщившись, княгиня хотела уйти, но заметила недовольный взгляд мужа, Владимир не раз уже выказывал ей, что пренебрегает многими русичами, и не только ими. А про приемного сына позже небось еще не так выговорит. Анна осталась.

Олав, казалось, не замечал княгиню, он чуть презирал женщину, способную только соглашаться с мужем, не замечая, что Анна уже сильно изменила самого Владимира. А если бы и заметил, то такой перемене не обрадовался бы, Олаву больше по душе Владимир, бравший Полоцк и Киев, чем тот, что часами стоит на коленях, вознося молитвы к Богу.

– Нет, – Олаву все не давало покоя сватовство Всеволода, – Сигрид, говорят, красивая, но ведь старуха… Она же Рогнеде ровесница? Князь, к чему княжичу такая старуха?

Владимир, забыв, что их слышит Анна, поддержал приемного сына:

– Да ведь женщина не мужчина, стоит одного-двоих родить, и уже старуха! Это мы до седых волос в молодцах ходим.

Олав, сверкнув глазами, возразил:

– Не скажи… Какая и шестерых вон имеет, но все красавица, а другая и до замужества серой мышью была, и после не похорошела…

Он говорил явно для Анны, та не выдержала, встала и быстро вышла. Только тут князь понял, что жена все слышала и теперь обижена. Пробормотал с укоризной:

– К чему ты так?..

Норвежец фыркнул:

– Правду же сказал!

– Да правду-то не всегда говорить стоит.

Анна прозлилась после того весь вечер, кляня красоту Рогнеды и свою непривлекательность, потом долго молилась. Князь застал жену на коленях перед иконой. Подошел, не зная, что сказать, и боясь слез и обидных слов. Но княгиня выказывать не стала, хорошо понимая бесполезность и для себя решив не замечать таких разговоров. Однажды, еще в первые годы, после разгульного пира (не мог сразу бросить такие привычки), будучи не совсем трезвым, князь высказал жене:

– Холодна ты, Анна, точно очаг без пламени…

Та, обиженно поджав губы, ответила:

– Какой Бог сотворил.

Владимир сокрушенно покачал головой:

– Гасишь во мне все живое. Я жить хочу… На что меня обрекаешь?

Утром, проснувшись и поняв, что чем-то обидел жену, князь был ласков и даже нежен, но та не забыла горьких слов и с тех пор внимательно следила за мужем. Вокруг всегда вилось большое количество женщин, еще не забывших о любвеобильности князя Владимира, до многих из них Анне внешне было далеко…

На ложе княгиня тихонько легла в уголок, укрывшись до самых бровей, Владимиру вдруг стало очень жалко жену. Не ее же вина, что Бог дал такие серые волосы, глаза и кожу. Рука князя легла на волосы княгини, ласково погладила, прошлась по плечу, спустилась на грудь. Анна была послушной, всегда послушной, она не сопротивлялась, но и не отвечала на ласки, принимая их как должное. «Точно обязанность выполняет», – с горечью подумал Владимир и сам с собой усомнился: а любит ли? Если и любила, то все так же – ровно и спокойно. Поневоле сравнил ее с Рогнедой, строптивой, но горячей. Если уж брал ее, то потом всю ночь отдыха не знал. А эту только и можно, что жалеть…

И все же князь жалел. Жалел за все – за некрасивость, за непонимание языка, незнание обычаев, неумение настоять на своем. Жалость тоже перерастает в любовь, только очень медленно. Когда-то непокорность Рогнеды разожгла страсть Владимира в одночасье, но должно было пройти немало лет, прежде чем ласковая покорность Анны сделала ее самой дорогой женщиной. И все же произошло это только после смерти Рогнеды; пока была жива полочанка, она даже в монастыре не отпускала мысли Владимира, вернее, он сам не желал отказываться от этих мыслей.

Олав пробыл всего три дня, уехал, все так же громогласно заявив:

– Плохо у тебя, князь, стало, скучно. Оттого, наверное, и Всеволод сбежал даже к Сигрид.

Владимир не успел возразить, что сын не жил в Киеве, у него свой город есть – Владимир-Волынский. Олав уже ничего не слушал, он давно не любил Анну, считая, что новая княгиня превратила живого и веселого Владимира в тоскливого монаха. И никаких доказательств обратного просто не слышал. Названый отец махнул рукой: пусть живет своей жизнью, но для себя понял, что так думает не один Олав.

Через седмицу от того же Олава пришло страшное известие: Сигрид не просто отказала Всеволоду, а с ним еще и Харальду Гренландцу, но казнила незваных женихов! Смерть Всеволода была страшной. Сигрид оскорбилась таким сватовством, только сразу виду не подала, сначала поиздевалась. Велела женихам соревноваться в красноречии. Владимир не был уверен, что Всеволод мог победить в таком испытании, это Ярослав, пожалуй, смог бы. Но и речи Харальда вдове тоже не понравились. Сигрид напоила обоих до беспамятства вместе с их дружинниками и сожгла в тех покоях, где пили. Сказывали, что заявила: «Так я отучу мелких конунгов свататься ко мне!»

Владимиру бы объявить войну свеям, но это вызвался сделать Олав Трюггвасон, обещал отомстить за сводного брата. Только никакая месть отцу сына не вернет.

– Анастасия, к тебе князь приехал!.. – Настоятельница произнесла это чуть вопросительно, хорошо понимая, что Рогнеда вряд ли захочет слушать бывшего мужа и видеть его.

Та действительно помотала головой:

– Пощади, мать Ирина, не могу с ним говорить… Потом когда-нибудь, после…

Настоятельница вышла в трапезную, где ждал князь, и развела руками:

– Не обессудь, князь, не придет Анастасия. В горе она, материнском горе…

Хотелось крикнуть, что и у него горе отцовское не меньше, да вспомнилось, что сам виноват, сам сына отправил за большой властью. Владимир только кивнул и вышел вон. Рогнеда не принимала его в свою жизнь, даже такого – смирившегося и покорного – не принимала. Да и что он мог ей сейчас принести, кроме тяжелых воспоминаний?

* * *

В заботах прошла зима. К весне была готова новая церковь. На следующий день после дня рождения Константинополя митрополит Леон торжественно освятил ее. На стене, как потребовал князь, были написаны слова о его десятой доле от всего для Богородицы. Владимир внимательно посмотрел на запись и добавил: