При слове «путешествие» его что-то тихонько толкнуло, словно на секунду чья-то темная рука легла на сердце...

И он в глубине души почувствовал, что это будет его последнее путешествие, однако предвкушение освежающего бритья и спокойной, неторопливой уборки комнаты заставило эту мрачную тень бесследно исчезнуть.

Да, Вальпургиева ночь жизни вскоре отступит перед сияющим утром, а неопределенная и тем не менее радостно трепещущая уверенность в том, что он не оставит на земле ничего для себя постыдного, наполнила его душу необыкновенным весельем.

Он сразу ощутил себя настоящим «превосходительством». Побрился, вымылся, подстриг и отполировал ногти, все брюки аккуратно сложил по складке и повесил в шкаф, рядом на вешалки — сюртуки и жилеты, воротнички легли идеально симметричным кругом, а пестрые вымпелы галстуков повисли на дверце шкафа в прощальном салюте.

Скатал каучуковую ванну, использованную воду вылил в туалетное ведро; каждый сапог аккуратно натянул на свою колодку.

Пустые чемоданы были сложены пирамидой и придвинуты к стене...

Самой последней он сурово, но без упреков захлопнул «белокурую бестию», а дабы она уже никогда не смела восставать против своего господина, повязал ее саксонскую морду голубой ленточкой со стальным ключиком.

Над выбором костюма он не задумывался; всему свое время.

Парадный мундир, не надевавшийся уже многие годы, висел в оклеенном обоями стенном шкафу, рядом — шпага с перламутровым эфесом и бархатная треуголка.

Степенно, с подобающим достоинством он стал облачаться в свою униформу: черные панталоны с золотыми лампасами, блестящие лаковые сапоги, золотом отороченный сюртук с подшитыми сзади фалдами, под жилет — узкое кружевное жабо. Препоясался шпагой и продел голову в петлю с висящим на ней черепаховым лорнетом.

Ночную рубашку спрятал в постель и разгладил на покрывале последние складки.

Потом, за письменным столом, он исполнил просьбу барона

Эльзенвангера: снабдил пустой пожелтевший конверт необходимой пометкой. И наконец, извлекши из выдвижного ящика свое сразу по исполнении совершеннолетия составленное завещание, дописал в конце:

«В случае моей смерти все мое состояние в ценных бумагах, а также прочее движимое и недвижимое имущество принадлежит девице Лизе Коссут, Градчаны, переулок Новый свет, № 7, первый этаж, или, если она умрет прежде меня, моему камердинеру господину Ладиславу Подрузеку.

Экономке завещаю мои брюки — те самые, что висят на люстре.

Все расходы на мое погребение, согласно высочайшему указу § 13, ложатся на императорско-королевский фонд.

Относительно места погребения никаких особых пожеланий не имею; хотя, если фонд одобрит соответствующие затраты, мне было бы приятно покоиться где-нибудь на кладбище в Писеке; и здесь я особенно настаиваю на одном пункте: мои земные останки ни в коем случае не должны перевозиться по железной дороге или же с помощью иных подобных транспортных средств, а главное: мое тело не должно быть захоронено внизу, в Праге или в каком-нибудь другом, по ту сторону реки расположенном месте».

Когда завещание было опечатано, господин императорский лейб-медик раскрыл дневник и каллиграфическим почерком внес туда события последних дней.

Здесь ему впервые пришлось отступить от строгого ритуала своих предков.

В самом низу последней страницы он поставил подпись и тщательно, по линейке провел жирную горизонтальную черту.

По праву последнего из Флугбайлей он сам сделал то, что по традиции должен был сделать его потомок.

Неторопливо натянул белые лайковые перчатки.

И тут его взгляд случайно упал на какой-то перевязанный ниткой пакетик, лежавший на полу.

— Должно быть, это Лиза забыла, — пробормотал он. — Совершенно верно: сегодня утром она хотела передать его мне, но так и не решилась.

Он развязал нитки — и в его руках оказался носовой платок с вытканным вензелем «Л. К.», тот самый, который он так отчетливо вспомнил в «Зеленой лягушке».

Он властно подавил поднимавшееся в груди волнение: «слезы — и мундир экселенца?» — однако долгий поцелуй все же запечатлел на этом последнем знаке внимания своей дамы.

Бережно пряча его в нагрудном кармане, он с ужасом заметил, что забыл свой собственный.

«Молодец Лизинка, она обо всем помнит. Ведь я чуть было не отправился в путешествие без носового платка!» — прошептал он про себя.

Снаружи заскрипел ключ, и двери темницы распахнулись. В том, что это произошло именно тогда, когда были закончены все приготовления, ничего странного для его превосходительства не было: стоило ему только преоблачиться в золотое шитье своей униформы, и в этом далеко не лучшем из миров сразу воцарились порядок, точность, закон.

Прямой как свечка, продефилировал преображенный лейб-медик мимо обалдевшего Ладислава вниз по лестнице.

Само собой разумеется, дрожки уже ждали во внутреннем дворе, он только бросил ледяное «я знаю» брызжущему новостями камердинеру: «Экселенц! Теперь можно ехать без опаски. Все в соборе, там сейчас коронуют Отакара Ш Борживоя в короли мира».

Узнав в сумерках замкового двора высокую статную фигуру и спокойное, полное достоинства лицо своего господина, кучер почтительно сорвал с головы шапку и занялся каретой.

— Нет, верх не закрывать! — приказал императорский лейб- медик. — Поезжай в Новый свет!

Слуга и кучер застыли.

Однако возражать ни тот, ни другой не рискнул.

В узком переулке над Оленьим рвом дрожки с призрачной соловой конягой вспугнули собравшихся там стариков и детей; вдоль кривой стены пронесся отчаянный крик:

— Солдаты! Солдаты идут! Святой Вацлав, молись за нас! Перед домом № 7 Карличек остановился и шлепнул шорами. В тусклом свете уличного фонаря господин императорский лейб-медик разглядел группу женщин. Они стояли перед запертой дверью, стараясь ее открыть.

Часть из них сгрудилась вокруг чего-то темного, продолговатого, лежащего на земле, — одни склонились над ним, другие с любопытством выглядывали из-за плеч.

Императорский лейб-медик сошел с дрожек, приблизился: бабы боязливо раздались в стороны...

Перед ним на носилках лежала Богемская Лиза.

Глубокая рана зияла на затылке.

Схватившись за сердце, господин императорский лейб-медик покачнулся.

Кто-то рядом сказал вполголоса:

— Говорят, она встала перед южными воротами Града, на пути бунтовщиков; они убили ее.

Он опустился на колени и, сжав в ладонях голову старухи, долго смотрел в ее потухшие глаза.

Потом поцеловал холодный лоб, бережно опустил голову на носилки, поднялся, сел в карету.

Толпа дрогнула. Бабы молча перекрестились...

   — Теперь куда? — дрожащими губами спросил кучер.

   — Прямо, — прошептал императорский лейб-медик. — Прямо. Все время прямо и — прочь...

Дрожки бросало из стороны в сторону сначала влажными, туманными, вязкими лугами, потом мягкими колосящимися пашнями: кучер боялся деревенских проселков — смерть была бы неминуема, заметь кто-нибудь в открытых дрожках сверкающую золотом униформу его превосходительства.

Карличек без конца