— А что, первобытные не знают, что такое километр?

— Конечно, не знают. И не понимают, что можно жить не так, как они… Хотите, расскажу одну историю?

— Конечно, хотим!

— Так как там у нас сегодня с едой?

— Готово!

— Тогда разливайте и слушайте.

История, рассказанная Махаловым

за ужином в 45 километрах от деревни Малая Речка

14 августа 1999 года в 21 час 30 минут

— Это было в конце 1970-х гг. Тогда нас геологов, случалось, посылали в Анголу или в Мозамбик — искать там полезные ископаемые для Народного фронта. Меня тоже послали в Анголу. Однажды мне говорят — мол, есть хорошие выходы железных руд, в одной местности. А идти до нее — «три машины».

А я уже знал, что спрашивать первобытных людей ни о чем нельзя. Они считают, что взрослый человек должен знать все сам. Если спрашиваешь — ты как бы ребенок, в лучшем случае — подросток. А это для них очень важно. Если ты не взрослый, к тебе и отношение такое. Тебя могут, например, послать за папиросами или просто попросить помолчать. А работать на тебя не будут, даже если платишь деньги, и твоих поручений выполнять никто и не подумает. Ты же еще маленький!

— Это несправедливо!

— А я и не говорю, что это справедливо. Я говорю, что по таким правилам живут первобытные люди.

— А если я чего-то не знаю, потому что из другой страны?

— Для них, для диких, такого быть не может. Для них человек — это только из их племени. Иностранец, иноплеменник — это не человек, а в лучшем случае большой ребенок. Это в самом лучшем случае. Потому что чаще всего иноплеменник — это вообще не человеческое существо, а что-то вроде животного.

— Ничего себе! Они что, фашисты?!

— Ну какие там фашисты… Фашисты — это те, кто пытается жить, как жили первобытные люди… Только у них плохо получается.

— Так неправильно!

— Я и не говорю, что так правильно. Я вам просто объясняю, почему не стал спрашивать, что такое «три машины» и как долго нужно «три машины» идти. Ведь взрослый человек на задает вопросов, он сам знает, и что такое «одна машина», и «три машины».

Назавтра утром выходим. Жара тропическая… это трудно описать, ребята. По сравнению с той жарой сегодня попросту прохладно. Идем час, второй, третий… С меня уже давно пот градом, буквально шатает. А мы себе идем да идем. Проводник… ну примерно, как наш Васенька. Идет себе и идет, как ему удобно. Опять же — взрослый человек умеет ходить.

— А если маленький? Не может, как взрослые?

— Как только ребенок перестал быть все время с мамой, он должен учиться быть взрослым. Пошел со старшими? Ходи, как они. Никто не будет к тебе приспосабливаться, никто медленнее не пойдет.

— А если ребенок от взрослых отстанет, а там какой-то зверь? Скажем, лев?

— Ну-у… Тогда, наверное, может случиться что-то плохое… Такой ответ вас устраивает?

— Как же так?! Ведь люди же могут погибнуть! Дети!

— Ну и что? Для них что важно? Чтобы человек как можно раньше стал взрослым. Умел бы ходить очень быстро, знал бы съедобные растения, умел охотиться, мог бы сделать любую работу. Часть детишек все равно погибает, пока научится. Но ребятишек всегда много, их жизнь совершенно не ценится. Вырастут или погибнут… и все тут. Ну, продолжать?!

Так вот, идем мы и идем, и я знаю, что спрашивать ни о чем нельзя и просить идти помедленнее тоже нельзя — если я хочу с ними и дальше работать. Но все-таки я не выдерживаю, спрашиваю — далеко еще?

А мой проводник отвечает:

— Первая машина.

И рукой показывает — вот мол, первая машина! Я в ужасе. Если мы четыре часа шли, и это только «одна машина», так это мы «три машины» будем идти двенадцать часов?! Я не выдержу! А проводник спокойно так:

— Вторая машина!

И я вижу, что на лугу вросла в землю машина — броневик. У них несколько лет назад прошла гражданская война, и такого добра везде сколько угодно. А из-за этой машины торчит «вторая машина» — точно такой же броневик, почти рядом. У меня вообще уже никакого соображения нет, что дальше будет. Прошли мы еще минут пять, спускаемся к речке, и проводник оборачивается, и мне говорит:

— Третья машина!

И вижу — третий броневик врос в землю, возле переправы. Вот мы и пришли! Вот оно это место, «три машины!». Вот тогда я и понял, что для первобытных людей нет ни километров, ни часов. Мы меряем расстояния, а он ничего не меряет. У него не расстояния — а знание разных мест, урочищ. Он не говорит, как пройти и как далеко. Он говорит вам — вот это в таком-то урочище. И если вы взрослый человек, вы должны знать сами, как это далеко и как пройти. Ну что, понятно теперь, почему я назвал Васеньку настоящим первобытным человеком?

— Да уж… Только я слыхала, что первобытные люди расстояния измеряют в часах пути. Или в днях пути…

— Это уже следующий этап. Это уже высокий уровень развития — когда понимают, что надо рассказывать, как пройти. Ну что, дружно ложимся спать?

Вроде бы дети смертельно устали за день, и отбой не мог не оказаться очень дружным. Но во-первых, сказалась вода. Весь лагерь страдал животами, и вопрос только, в какой степени. Из палаток доносилось бурчание в животах, икота, утробные звуки, бормотание неспокойно спящих, полубольных подростков.

То и дело кто-то выползал из палатки, и обхватив себя от холода руками, шел искать подходящее место.

Луг с высокой травой покрылся росой, не успело закатиться солнце, и сидеть в нем было, мягко выражаясь, неуютно. А за каждым вышедшим покакать внимательно наблюдал дежурный — какого бы пола он не был. И холодно, и неуютно.

Дружным отбой трудно было назвать и потому, что Махалов с Пашкой по очереди сидели у костра. Сначала вместе, потом Махалов ушел спать… А потом вышел и погнал спать Павла.

Хрипотков попытался пристроиться:

— Давайте я покараулю.

— Нет уж, спасибо. Об ответственности за жизнь и здоровье детей расписки я писал, не вы.

Пашка даже опустил голову от неловкости за дяденьку, которого выпроваживают так невежливо. Хрипатков потоптался, громко сопя, ушел спать и спал вместе с детьми. Поганая вода, кстати, нимало не повредила ни ему, ни легендарному Васеньке.

Ирина сидела удачливее: побыла с обоими, пока сидели вместе Махалов и Павел. Потом Махалов отправил ее спать, но Ирина вскоре все равно покинула палатку из-за специфической воды. И сидела с Павлом до конца, пока Махалов не прогнал обоих спать.

Трудно сказать, мерещилось ли детям или нет, но вроде бы, что-то большое постоянно появлялось в кустах, вокруг лагеря. То вдруг тень становилась более темной, чем раньше, то появлялся новый валежник, как раз там, где только что кто-то присел. И все это бесшумно, почти незаметно, вкрадчиво.