бережно кладем обоих братьев на телегу. Они, судорожно хлюпая, дышут, кровь стекает с их платья, кровь обливает меня, впитывается, застывает.

Кто-то протягивает чистый платок:

— Закройте лицо!..

Платки тянутся со всех сторон. Толпа вздыхает. В толпе истерически плачут.

Путь наш лежит к ближайшей частной, фешенебельной лечебнице врача Бергмана на 2-ой Красноармейской улице.

В лечебнице фон-Бергмана на мое требование немедленно принять раненых и вызвать врачей опрятная, сытая и важная немка с достоинством ответила мне, что заведение это чистое, что для таких случаев мест в нем нет и что нам лучше всего везти раненых в Кузнецовскую больницу.

Я помню четко и ясно, как весь налился я кровью, как одеревенел мой язык — и вместо него показался наган. Я вытащил его из-за пояса и смог сказать только:

— Носилки!..

И был чудесен этот лаконический, многоговорящий язык; немка сразу оплыла, побелела, сунулась от меня в сторону, и вслед за тем вышли санитары с удобными носилками. Раненых приняли в лечебницу.

Позже вышли они из нее уже мертвецами…

В этот день многие из нас, наверное, были невменяемы…

В этот день нас, молодежь, впервые овеяло дыхание подлинной настоящей борьбы.

Я выбежал из лечебницы фон-Бергман и, ничего не понимая, повинуясь какой-то толкающей меня силе, побежал обратно, туда, к дому Кузнеца. Я бежал, как в тумане. Я никого и ничего не видал. Я бежал — и очнулся только возле Мало-Блиновской улицы, пред сплошным рядом конных казаков, преградивших по улице Троцкого доступ к дому Кузнеца. Казаки закричали на меня, но я проскользнул между лошадьми и очутился на пустынной части улицы Троцкого, очищенной казаками и солдатами от толпы. Дальше, у Благовещенской улицы стоял тесный строй вооруженных солдат. А посредине, возле дома Кузнеца, расхаживала группа военных. Среди них я увидел грузную фигуру полициймейстера Никольского.

Я кинулся к полициймейстеру и закричал:

— Убийца!.. Это ваше дело!.. Убийца!..

В это время сквозь шеренгу солдат со стороны ул. Карла Либкнехта (Саломатовской) и Благовещенской улиц прорвалось еще несколько человек и подбежало ко мне.

— Убийца!..

Никольский оторопел. Оглянулся на своих спутников, побледнел. Он стащил фуражку со своей головы и перекрестился:

— Верьте мне… Ей-богу! Клянусь всем святым, я не виновен!.. Я не виновен! — твердил он и пятился от нас к казакам.

Казаки с высоты своих седел поглядывали на него и посмеивались. Казачий офицер внимательно вслушивался в этот странный спор.

Кто-то из нашей группы заявил полициймейстеру, что избиение организовано полицией и что есть доказательства. И, как бы подтверждая это заявление, у железных ворот дома мы заметили притаившуюся фигуру в штатском. Фигуру эту вытащили на середину улицы и в дрожащем, испуганном бородаче некоторые из нас опознали переодетого полицейского.

Никольский снова закрестился, забожился:

— Господа, он уже не служит в полиции! Ей-богу!..

Переодетого полицейского окружили. Ряды солдат расстроились и сюда, к нам, просачивались наши. Публика кинулась к бородачу, его стиснули, на него кричали, ему грозили оружием. Казаки и солдаты не вмешивались, последние даже одобрительно поглядывали на натиск на погромщика и, видимо, ждали, когда же мы ему всыплем, как следует. Кто-то из толпы (для меня до сих пор осталось не выясненным — наш ли это был человек, или же кто-нибудь из причастных к полиции и властям) вмешался, заставил двух солдат взять полицейского под конвой, чтоб увести его в стачечный комитет. Полицейского взяли. В это время казаки повернули и мелкой рысью ушли со своего заградительного поста.

Толпа прорвалась к дому Кузнеца, потопталась, хлынула обратно и направилась к городскому театру, куда уже стекались забастовщики и вольные граждане на митинг.

Я был увлечен толпою к театру. Возле театра мы уже застали полуроту солдат, которые никого не трогали, никого не задерживали и с интересом поглядывали на то, как людские потоки текли в тройные двери театрального подъезда.

У театра уже был Никольский, и здесь снова разыгралась траги-комичная сцена.

На полициймейстера наседали, его обвиняли в попытке устройства погрома. Он беспомощно озирался и пытался оправдаться.

— Господа! Я не виноват!.. Клянусь всеми святыми, что ни в чем не повинен!..

В толпе заулюлюкали, закричали. Никольский беспомощно развел руками и отошел к солдатам…

В театре начинался митинг.

* * *

У дома Кузнеца в этот день одновременно с братьями Винер погиб еще один товарищ, Павел Лагутин.

Это первая кровь в Иркутске в октябрьские дни пролилась, как мы потом установили, при следующих обстоятельствах.

Когда Исай и Яков Винеры прибежали к дому Кузнеца, там было уже неспокойно. Толпа хулиганов со стороны Мало-Блиновской ул. стекалась к аптеке Писаревского и оттуда наседала по ул. Троцкого к Управлению Заб. ж. д. Собравшиеся там железнодорожники, невооруженные, не ожидавшие никаких эксцессов, выходили на улицу, и здесь подвергались сначала всяческим словесным оскорблениям. Когда хулиганы собрались в значительном количестве и почувствовали свою силу и убедились в полной безнаказанности, они с гиком кинулись на железнодорожников. Среди хулиганов преобладали рабочедомцы (жители Рабочей слободы), худшие элементы которых всегда славились у нас своими дебошами и драками; были здесь и горожане, последние были вооружены чем попало, большей частью топорами — особенно мясники.

Винеры прибежали как раз во-время: хулиганы набросились, очевидно, на первую жертву — железнодорожника и начали его колотить. Старший из братьев, Исай Винер, кинулся на помощь избиваемому и закричал толпе:

— Не смейте бить!.. Не смейте!..

Хулиганы окружили его и, заметив, по его наружности, что он еврей, завопили:

— Ага, жиденок!.. Жидовское отродье! Бей его, православные!..

Его стиснули, над ним замахнулись топором. Он выстрелил. Толпа оказалась сильнее: она сшибла его с ног и остервенело, с гиком и веселой яростью стала избивать лежачего.

Младший брат, Яков, поспешил на помощь Исаю, но тоже сразу же был стиснут, сдавлен и сшиблен с ног в нескольких шагах от старшего.

Недалеко от них другой дружинник, Павел Лагутин, в это же время отбивал железнодорожников от хулиганов и был смят толпою и жестоко избит. Было избито, но легче и не до потери сознания еще несколько человек дружинников и посторонних, случайных прохожих.

Но как ни незначительно было действие этого маленького отряда — еще слабой, плохо организованной самообороны, эффект его был поразителен: как только толпа хулиганов почувствовала, что на нее с нескольких сторон наседает самооборона, как только она услыхала первые выстрелы, то, невзирая на свою победу (на мерзлой земле уже тяжко дышали смертельно раненые трое), она дрогнула и стала таять, растекаться и удирать.

* * *

Яков Винер умер 21-го октября. Его похороны, состоявшиеся 23-го октября, вылились в небывалую в