Вильке, видимо, считает, что одна религия — яд для другой.

— Вы уже говорили со священниками? — осведомляюсь я.

— Говорить будет муж, — отвечает женщина.

— Меня очень интересует, как же в таком случае…

— Вы беретесь сделать двойной гроб? — прерывает его женщина.

— Сделать-то можно, но я вам скажу…

— Сколько это будет стоить? — спрашивает она.

Вильке чешет затылок.

— Когда он вам нужен?

— Чем скорей, тем лучше.

— Тогда мне придется всю ночь работать. Сверхурочно. Его нужно сделать заново, таких нет.

— Сколько это будет стоить? — снова спрашивает его женщина.

— Я вам скажу, когда сдавать буду. Сделаю дешево, ради науки. Я только не смогу взять его обратно, если вам не разрешат.

— Разрешат.

Вильке с удивлением смотрит на женщину:

— А вы откуда знаете?

— Если священники не согласятся — похороним без священников, — сурово заявляет женщина. — Они всегда были вместе, пусть вместе и останутся.

Вильке кивает.

— Значит, сговорились. Я вам доставлю гроб, но предупреждаю — обратно не возьму.

Женщина вытаскивает из сумки кожаный кошелек на молнии.

— Хотите получить аванс?

— Да уж так полагается. На материал. Женщина смотрит на Вильке.

— Миллион, — заявляет тот, слегка смущенный.

Женщина дает ему деньги. Бумажки мелко сложены.

— Запишете адрес? — говорит она.

— Я пойду с вами, — отвечает Вильке. — Сниму мерку. Вы получите хороший гроб. Женщина кивает и смотрит на меня.

— А памятник? Когда вы его доставите?

— Когда хотите. В общем памятник ставят обычно через несколько месяцев после похорон.

— А мы не могли бы получить его теперь же?

— Конечно. Но лучше подождать. Через некоторое время земля на могиле осядет. И лучше уже тогда ставить памятник, иначе его придется укреплять еще раз.

— Ах так, — отвечает женщина. На миг кажется, что ее зрачки дрожат.

— Нам хотелось бы все же получить памятник сейчас. Разве нельзя… разве нельзя установить его так, чтобы он потом не оседал?

— Тогда нужно подводить специальный фундамент. Для памятника. Еще до погребения. Хотите?

Женщина кивает.

— На памятнике должны быть их имена, — говорит женщина. — Не будут же они лежать просто так. Лучше, если вы теперь же напишете их имена.

Она дает мне номер места на кладбище.

— Я хотела бы тоже уплатить вперед, — говорит она. — Сколько это стоит?

Она снова открывает кожаный кошелек. Смущенно, как и Вильке, называю я цену.

— Ведь теперь все считают на миллионы и миллиарды, — добавляю я.

Странно, что иной раз по тому, как люди складывают банкноты, можно судить о том, честные они и порядочные или нет. Женщина развертывает одну бумажку за другой и кладет на стол, рядом с образцами гранита.

— Мы отложили эти деньги им на школу, — говорит она. — Но к тому времени, конечно, их уже не хватило бы, а теперь хватит хоть на памятник…

— Исключено! — восклицает Ризенфельд. — Вы вообще имеете представление о том, сколько стоит черный шведский гранит? Его привозят из Швеции, молодой человек, и он не может быть оплачен векселями на немецкие марки. За него надо платить валютой! Шведскими кронами! У нас осталось всего несколько глыб! Для друзей. Последние! Это все равно что голубые бриллианты! Одну я вам дам — за вечер, проведенный с мадам Вацек, но две? Вы что, спятили? С таким же успехом я мог бы потребовать от Гинденбурга, чтобы он стал коммунистом.

— Что за мысль?

— Вот видите! Так примите от меня эту редкость и не пытайтесь вытянуть из меня больше, чем ваш шеф. Так как вы одновременно и посыльный, и директор конторы, то не ваше дело заботиться об авансе.

— Это-то, конечно, нет. Я действую из чистой любви к граниту. Притом — платонической. Я даже не намерен его продавать сам.

— Нет? — спрашивает Ризенфельд и наливает себе рюмку водки.

— Нет, — отвечаю я. — Дело в том, что я решил переменить профессию.

— Опять? — Ризенфельд так передвигает свое кресло, чтобы ему было видно окно Лизы.

— На этот раз — да.

— Опять в школьные учителя?

— Нет. Я уже не настолько наивен и не настолько самоуверен. Не посоветуете ли вы мне что-нибудь? Вы ведь повсюду разъезжаете.

— Что именно? — спрашивает Ризенфельд без всякого интереса.

— Какое-нибудь занятие в большом городе, хотя бы курьером при какой-нибудь газете, мне все равно.

— Оставайтесь тут, — говорит Ризенфельд. — Тут вы на месте. Мне вас будет недоставать. Почему вы хотите уехать?

— Я не могу сказать вам точно. Если бы я мог, не было бы такой срочности. И я не всегда это чувствую, только время от времени. Но в эти минуты я уверен до черта, что так нужно.

— И сейчас вы уверены?

— Сейчас уверен.

— Боже мой! — восклицает Ризенфельд. — Вы еще не раз будете жалеть, что уехали отсюда.

— Безусловно. Поэтому я и хочу уехать.

Вдруг Ризенфельд вздрагивает, точно схватился мокрыми лапами за электрический провод. Лиза включила в своей комнате свет и подошла к окну. Она, вероятно, не видит нас в полутемной конторе и спокойно снимает блузку. Под блузкой у нее ничего нет.

Ризенфельд громко сопит.

— Боже! Разрази меня! Какие груди! Ведь на них спокойно можно поставить пол-литровую кружку с пивом, и она не упадет!

— Тоже неплохая мысль! — замечаю я. Глаза Ризенфельда блестят.

— И фрау Вацек всегда показывается в таком виде?

— Она довольно беззаботна. Ведь ее никто не видит, кроме, нас, конечно.

— Слушайте! — говорит Ризенфельд. — И от такой возможности вы хотите отказаться? Вот уж действительно дуралей.

— Да, — соглашаюсь я и умолкаю, а Ризенфельд, словно индеец в Вюртембергском театре, крадется к окну, держа в одной руке стакан, в другой — бутылку водки.

Лиза расчесывает волосы.

— Когда-то я мечтал стать скульптором, — говорит Ризенфельд, не спуская с нее глаз. — Для такой стоило бы! Черт его знает, чего только мы в жизни не упускаем!

— Вы хотели стать скульптором по граниту?

— При чем тут гранит?

— При работе с гранитом модели стареют скорее, чем бывают закончены художественные произведения, — говорю я. — Он такой твердый. При вашем темпераменте вы могли бы самое большее работать в глине. Иначе вы оставили бы после себя только незавершенные изваяния.