— Сестра! — обрадовались мы с братиком, одновременно повернувшись друг к другу. — Она сестра ему!

Едва пригнав корову, мы развернулись и, мелко подрагивая, отправились на пруд.

— Холодновато что-то, — сказал братик хмуро, едва выйдя за ворота.

В сарайке у двора всегда висели старые дедовы пиджаки — мы быстро приоделись, а я еще и кепку нацепил.

Волосы мои белые, аляные падали на лоб, а мне хотелось чуб как у Есенина, для чего я иногда то носил на глупой юной башке жесткую сетку с винной бутылки, то поливал голову водой и зачесывал прядь со лба назад. Пока волосы были сырыми, чуб смотрелся почти как у рязанского поэта. Но волосы подсыхали, чубчик начинал сначала рогатиться, а потом и вовсе осыпался ссохшейся соломой.

Кепку, в общем, надел я.

Шли молча, в двух словах решив, что если придется — драться будем вдвоем. Взрослого на пару не в западло завалить. По одному с ним никто из нас не справился бы.

Втайне, конечно, драться-то никак не хотелось, че за удовольствие — нас же к сарафанчику влекло, а не в лоб получить московским кулаком.

Москвичей мы увидели издали — собрав удочки, они неспешно двигались нам навстречу. Мы чуть сбавили ход и приняли вроде как разбитной видок; ноги ж, однако, у нас были вполне себе деревянными.

Братик сплюнул в траву, я несколько раз сжал и разжал кулаки, москвич щурился, разглядывая нас, и слегка улыбался. Расстояние меж нами все уменьшалось, столкновение казалось неизбежным, но девушка вдруг встала, оперлась брату на плечо, сняла тапочку и начала вытрясать из нее сорную крупу.

Осмысленно ли сделала она это, нет ли — кто знает, — но сразу получилось так, что драться стало неуместно.

— Ниче не поймали? — кивнув на пустое ведерко в руках москвича, сказал братик с легкой усмешкой, но без особой издевки.

— А чего это вы оделись как клоуны? — не отвечая ему, ухмыльнулся парень, оценив наши пиджаки. Братику пиджак был великоват, и впопыхах он забыл засучить рукава. А мне соответственно маловат — и у меня руки свисали голые чуть не по локоть. И еще эта кепка на голове.

— Юрий Никулин, — кивнул парень на меня. — И Карандаш, — давясь от смеха, добавил, указав сестре подбородком на братика.

Девчонка тоже засмеялась, на обеих щеках у нее обнаружились ямочки. Мы смотрели ей в рот: казалось, что она только что ела мороженой с малиной.

Наконец, она бросила тапочку на землю, сняла руку с плеча брата и представилась:

— Верочка!

— Валек, — подумав, ответил братик.

И я назвался.

Помолчав секунду, парень протянул нам здоровую белую лапу:

— Леха!

Леха оказался веселым и приветливым типом шестнадцати лет, в дружбе совершенно беззлобным. Он запросто мог зарядить в челюсть незнакомому человеку по малейшему поводу, но едва ты становился его товарищем — прощал тебе такое, за что другому бы сломал голову.

Верочке давно исполнилось четырнадцать, и пятнадцать были уже не далеки. Эти ее розовые годы вовсю цвели; разговаривая с ней, я всегда смотрел куда-то наискосок — не было никакой возможности удержаться глазами на ее лице: глаза мои, как теплое сливочное масло, сразу начинали соскальзывать вниз и расползаться в стороны.

В наших новых друзьях не было ничего городского, московского — они замечательно просто вписались в деревенскую жизнь. Всякий раз, когда мы с братиком подходили к их дому, Леха или мастерил за столярным станком, или, сидя на крыше, что-то подбивал там, или вычищал навоз из сарая. Верочка же прибиралась по дому, но, заслышав наши голоса, выбегала с веником, всегда улыбающаяся, махровый на трех пуговицах халатик до колен, ножки в белесом солнечном пушке, на груди ни крестика, ни цепочки.

Мать их с пяти утра была на работе, ложилась спать сразу после вечерней дойки, а бабка безвылазно сидела в доме — в общем, мы их даже не видели. Спросили как-то про отца — выяснилось, что отец Верку и Леху оставил.

С тех пор Алексей оказался за старшего в семье, так себя и вел.

Но по кой черт им понадобилось продавать квартиру в самой Москве, чтоб перебраться в деревню, купив там дом, корову и кур, мы все равно не поняли.

Во дворе нам четверым было душно и жарко, и мы привычно решали перебираться на свое излюбленное место в недалекой посадке — там тенек и пенечки, чтоб сидеть, и столик меж пенечков, если придет в голову раскинуться в картишки. Чего ж еще делать.

— Щас только переоденусь, — говорила Верочка. Это ее «переоденусь» звучало необыкновенно и на минуту останавливало всякое течение мыслей.

— Потом домою! — отвечала Верочка кому-то в глубине дома и сбегала по приступкам нам навстречу все в том же белом сарафанчике. Впопыхах надетая тапочка, конечно, слетала с ноги, тогда Верочка цеплялась рукой за того, кто был ближе, — за меня или за Валька, но уже никогда за Леху. Когда Верочкина рука ложилась на плечо, почему-то отказывала речь, и с трудом произносимые слова поражали своей деревянной бессмыслицей. С тем же успехом вместо ответа «Так...» на Верочкин вопрос «Как дела?» можно было вскрикнуть, например, «Клац!» или «Гинь!» — в общем, издать любой звук, подобающий сломанному прибору.

Рука вспархивала, и только тогда речь возвращалась.

Дойдя до посадки, пересмеиваясь и подмигивая друг другу, мы раскидывали карты — никогда в жизни я не играл столько, сколько в детстве.

Верочка разглядывала то меня, то братика, постоянно забывая свой ход или ходя невпопад, за что ее раздосадованно отчитывал Леха.

У Лехи были светлые, длинные ресницы, круглое лицо, щеки с розовыми пятнами избыточного здоровья. Вконец разозлившись на Верочку, он кидал карты и шел к груше, привешенной им здесь же, — долбил ее с остервенением под дых и боковыми — раз! раз-двараз! раз!

Потом, тяжело дыша, двигал к турнику, предлагая:

— Гольцы, давайте в «лесенку» сыграем? Сначала по одному подтягиванию, потом по два, в следующий заход — три раза, так до десятки и вниз. А?

Валек, скептически щурясь, предлагал другой вариант:

— Сахар... — он сразу незатейливо прозвал так Леху, потому что у них с Верочкой была сахарная фамилия. — ...Сахар, давай лучше ты подтягиваешься, а я приседаю. Сначала один раз, потом два, и так до десятки? И кто проиграет, тот кукарекает?

— Ну конечно, хитрец, — добродушно ухмылялся Леха.

— Зассал, — резюмировал братик, — Ссыкун.

Леха пытался отшутиться, но у братика был хорошо подвешен язык и он с детства умел держать базар.

— Ладно-ладно, мы все поняли, — снисходительно цедил братик. — Приехало московское ссыкло. Я тебе нормальный расклад предложил — ты «лесенку» и я «лесенку», сразу бы выяснили, что вы стоите, столичные.

— Давай на турнике, — добродушно повторял Леха, не умея отшутиться.