– А в чем хоть он был? В форме или в партикулярном? – продолжал допытываться Николка. Мальчик уже почти оправился после болезни и даже стал вставать; но сейчас он беседовал с Ваней, лежа в постели: тетя категорически настояла на этом, пригрозив в противном случае вообще не допустить гостя к выздоравливающему. Пришлось согласиться, к тому же Ольга Георгиевна дала мальчикам только полчаса, заявив, что племяннику вредно много говорить.

– Да вроде бы в гражданском платье. В светлом таком, как у вас там называют… коло… менском?

– Коломянковом, – поправил Николка. – Ну хоть это хорошо, а то в форме он уж очень в глаза бросался бы.

Ваня кивнул. Конечно, в Москве две тысячи четырнадцатого года публика привыкла и не к такому – на улице можно было запросто встретить и кучку ролевиков в кольчугах, и странно разряженных фанатов аниме, и казаков с лампасами и гроздью несуществующих орденов. И тем не менее офицер в царской форме, при кортике бросался бы в глаза куда быстрее, чем молодой человек в светлом полотняном костюме, пусть и несколько старомодного покроя.

– И что же мы теперь будем делать? Ведь там, у вас, с ним непременно случится беда! – настаивал Николка. – Надо скорее отправляться к вам и искать. Вы дворников по окрестным домам расспросили?

– Дворников? Да… то есть нет, – ответил Иван. – Зато я влез в уличную сеть видеонаблюдения. Она там не очень развитая – то есть камер много, но они в основном частных контор, к которым нет доступа. Но одно могу сказать твердо – ни на Казакова, ни на Земляном Валу лейтенант не появлялся. На Садовую вроде тоже не выходил – во всяком случае, поблизости. По переулкам камер почти нет, только пять штук, но и на них ничего. Вот, единственное, что нашел. Смотри. – И Ваня повернул к Николке раскрытый ноутбук.

– Это в двух кварталах отсюда… то есть оттуда. Ну, в общем, ты понял. Судя по времени на скрине – примерно через полчаса после бегства лейтенанта.

Николка всмотрелся. На скверной, черно-белой, размытой картинке, передвигавшейся какими-то рывками, был виден кусок самого обычного московского переулка – мостовая, тротуар с припаркованной легковушкой. Потом из подворотни дома напротив камеры выскочил какой-то детина – именно выскочил; несмотря на дерганое, нечеткое изображение, было видно, что он бежит сломя голову и даже пытается на бегу оглядываться. Посреди улицы детина споткнулся, проехался носом по асфальту, но как ни в чем не бывало вскочил и скрылся из поля зрения камеры.

– Ну и что? – недоуменно спросил мальчик. – Тип какой-то, бежит… а при чем тут Никонов? Этот на него и не похож вовсе.

– Сам вижу, что не похож. Но больше ничего заслуживающего внимания на записях нет – может, этот дылда так бежит, потому что испугался нашего лейтенанта? Ну, помнишь, как ты в первый день от той готки драпал?

– И ничего подобного! – возмутился Николка. – Не драпал, а удивился просто! И потом в Никонове-то чего страшного? Шипов в носу нет, волосы нормальные… и вообще у вас там и не к такому привыкли! Нет, этот верзила точно ни при чем! А лейтенанта надо искать, пропадет ведь…

– Ну да, наверное, – вздохнул Иван. – Просто ничего другого все равно не было, вот я и решил – а мало ли…

Интуиции порой стоит доверять. Именно она, наверное, и подсказала Ивану обратить внимание на запись с бегущим по переулку амбалом. Но что вышло, то уж и вышло, – и откуда было знать мальчику, что он находился буквально в шаге от пропавшего лейтенанта!

А дело было так. Шагнув назад, в подворотню дома на Гороховской (то есть на Казакова, конечно; будем использовать те названия, что соответствуют времени), лейтенант ничуть не сомневался, что найдет там знакомый уже дворик дома Овчинниковых. Однако его ждало жестокое разочарование: вместо скамейки, дворника и прочих атрибутов московского жительства он увидел стоящие бок о бок четырехколесные металлические экипажи, людей в странных одеждах, курящих в уголке двора, и пронзительное верещание загадочного механизма, которым двое азиатов в ярко-оранжевых робах ковыряли стену дома.

Надо отдать лейтенанту должное – он не стал метаться или недоуменно озираться. Правда, на мгновение его посетила мысль вернуться к Олегу Ивановичу и потребовать прекратить идиотские шуточки, но Никонов справился с минутной слабостью. Было очевидно, что американец, кем бы он ни был – злой дух, сумасшедший ученый, подражатель Фауста, – задумал весь этот сверхъестественный балаган для того, чтобы сломить его, лейтенанта, волю. Так что моряк быстрым шагом пересек двор и покинул его с обратной стороны, там, где сплошное каре дома разрывал широкий проезд, перегороженный решетчатыми железными воротами. Поверху ворота зачем-то были украшены черно-оранжевой полосой. Боковая калитка, слава богу, оказалась открыта – и Никонов, покинув негостеприимный двор, вступил в лабиринт московских переулков.

По мостовым, покрытым вместо привычной брусчатки каким-то монолитным серым камнем, проносились экипажи, лишенные всякого признака лошадей; двигались они с опасно высокой скоростью, изредка оглашая переулки мелодичными трелями. Люди, то и дело попадавшиеся навстречу, тоже не походили на привычную московскую публику. Это были дети в необычно ярких одеждах; мужчины в одних сорочках и с непокрытой головой и девушки – девушки, одетые столь фривольно, что лейтенант терялся: то ли ему отводить в смущении глаза, то ли разглядывать стройные, загорелые ножки встречных красавиц. Тем более что те были, кажется, вовсе не против: одна из встречных прелестниц, поймав заинтересованно-смущенный взгляд лейтенанта, призывно улыбнулась и сделала ему ручкой. Чем окончательно выбила молодого человека из колеи – от неожиданности тот даже свернул в ближайший двор и уперся в низкую корму темно-вишневого экипажа, перегородившего половину двора и небольшой зеленый газончик. На газоне кое-где пробивались бледно-лиловые майские цветы, но теперь они были безжалостно смяты широченными колесами.

Рядом с экипажем стоял внушительных габаритов детина в светло-голубых брюках и сорочке без рукавов. Стоял он не просто так, а увлеченно крутил руку барышне, облаченной в точно такие же брюки и совершенно уже неприличную блузу, оставляющую открытыми изрядную часть спины и живот. Барышня вырывалась и кричала на весь двор слова, уместные скорее на палубе во время авральных работ.

– А ну… отпусти меня… такой… Права не имеешь!.. Да я тебя…

Детина тоже не отмалчивался. Как довольно быстро сообразил лейтенант, суть конфликта заключалась в следующем: девица, протестуя против бесцеремонности, с которой тип потравил своим экипажем худосочную клумбу, вознамерилась отмстить супостату, для чего и прокорябала на дверце экипажа одно из тех слов, которыми она щедро разнообразила свои гневные сентенции. Детина, естественно, не одобрил этой выходки – и теперь намеревался призвать барышню к ответу за порчу имущества.

Честно говоря, Никонов не был настроен вникать в суть разгорающегося у него на глазах конфликта. Лейтенант вообще терпеть не мог вульгарности у представительниц прекрасного пола; а уж употребление боцманских загибов позволяло немедленно отнести изобиженную детиной барышню к публике вполне определенной категории, вмешиваться в ссоры которой у офицера не было ни малейшей охоты. Так бы и проследовал лейтенант мимо, обойдя загромоздивший двор экипаж с надписью «Corolla» на задней панели, если бы девица как раз в этот момент не вывернулась из захвата. С воплем: «Неужели в этом городе не осталось настоящих мужчин?» – она подлетела к Никонову и уставилась на него таким гневным взглядом, что у лейтенанта не осталось никакого выбора. Тем более что при ближайшем рассмотрении девица оказалась чудо как хороша – настолько, что Никонов мгновенно простил ей матросскую лексику, которой она только что оглашала дворик. Ободряюще улыбнувшись разъяренной красавице, Никонов шагнул навстречу лбу и ледяным тоном осведомился, как тот смеет подобным образом обращаться с дамой, но увы. Раззадоренный детина не был настроен вступать в дискуссии.