Миновав очередной подъём, мы с Ириной вскрикнули от удивления — прямо перед нами, рукой подать, стоял монастырь. Каким-то непостижимым образом к скале прилепились два ярко-белых здания, раскрашенные цветными узорами. Наверху, на чуть приподнятой по краям кровле кирпичного цвета, возвышались пристройки, стоящие друг на друге, как уменьшающиеся по размерам детские кубики — каждая накрыта своей крышей, словно яркой жёлтой шляпой с загнутыми углами. Всё вместе это было похоже на большой праздничный торт — и встретить такое цветастое великолепие посреди унылой коричневости Тибета, казалось невероятным.

Теперь, когда цель стала так близка, двигаться будет гораздо веселее. По моим прикидкам, до монастыря осталось всего минут тридцать-сорок ходьбы. Я поправил лямки рюкзака и приготовился продолжать путь, однако Коля сошёл с тропы в сторону небольшой ровной площадки и стал освобождаться от поклажи.

— Что случилось? — спросила Ирина. — Монастырь совсем рядом, давайте уж и дойдём до него сегодня.

Проводник, понявший по жестам, что от него хотят, помотал головой и молча указал на закатное солнце, висевшее низко над горной грядой. Я нехотя скинул рюкзак. Ирина, поглядывая на монастырь, достала и принялась расправлять палатку.

Темнота наступила внезапно. Ещё мгновение назад всё вокруг было видно — и вдруг, как будто где-то щёлкнул гигантский выключатель; наступила ночь. Я мысленно поблагодарил нашего юного проводника за то, что он не поддался уговорам продолжать путь немедленно. В такой темноте горная тропка, безопасная днём, стала бы непроходимой.

Коля, раздобыв редкие в горах дрова, развёл костёр, и палатку мы поставили при свете. Наскоро поужинав китайской ветчиной и непальскими лепёшками, мы легли спать. Проводник от угощения отказался, ограничившись несколькими кусочками вяленого мяса из своей сумки. На ночлег он устроился у постепенно гаснущего костра, который он время от времени ловко ворошил прямо руками.

В палатке было холодно. Поворочавшись в замерзающей темноте, я предложил Ирине сделать из наших спальных мешков один общий. Мы легли и обнялись, согревая друг друга. Стало тепло, и я почти уже провалился в сон, когда почувствовал, что девушка тихо, почти беззвучно плачет.

— Ты что? — шепнул я.

— Нет, ничего, — уняв всхлипы, ответила Ирина. — Просто никогда не думала, что буду так близко к тебе.

Утром мы быстро собрались и продолжили путь. К нашему с Ириной немалому удивлению, через полчаса монастырь не стал ближе. Не дошагали мы до него и ни за час, и ни за два. В прозрачном горном воздухе расстояния скрадывались, а тропка, судорожной змейкой извивавшаяся среди скал, была гораздо длиннее, чем казалось вечером.

Дверей обители, от которых открывался головокружительный вид в пропасть, мы достигли лишь после полудня. Коля ударил по крашеному дереву ворот и гортанно выкрикнул несколько слов. Изнутри послышались негромкие шаги, и двое монахов в красных одеяниях отворили дверь. Перекинувшись парой фраз с проводником, они молча воззрились на нас с Ириной. Я, не мешкая, протянул им записку, добытую с помощью доктора Смирнова ещё в Непале. Один из монахов, более молодой и совершенно лысый, взяв сложенный вчетверо листок, устремился в глубь территории монастыря. Второй же, складками бронзовой кожи напоминающий бульдога, церемонно пригласил нас войти.

Я отдал служителю привезённые продукты, получив короткий благодарный взгляд в ответ. Тем временем вернулся молодой монах и на неплохом английском позвал нас с Ириной пройти в помещение для служб. Оставив рюкзаки на попечение Коли, мы пошли за монахом.

Он привёл нас в большой зал, освещённый тусклыми лампами. В неясном свете я увидел несколько десятков послушников, слаженно исполняющих протяжную ритмичную песню.

— Вам нужно подождать, — шепнул наш сопровождающий. Я кивнул.

Монахи сидели на широких деревянных скамьях, скрестив под собой ноги. Их бритые затылки покачивались в такт, задаваемый стариком с редкими седыми волосами, облачённым в такую же тёмно-красную робу, что и остальные. Запах благовоний, заунывные звуки, приглушённое освещение — всё это создавало особую обстановку, в которой я с удивлением почувствовал себя не чужим, а сопричастным. Моя внутренняя суета, поиски, стремления, обстоятельства, само время — казались сейчас далёкими и неважными, смешными в своей незначительности. Захотелось закрыть глаза, но мешал незнакомый мне ранее страх — страх потеряться, ускользнуть из этого мира и не найти дорогу назад.

Через какое-то время я обнаружил, что монахи уже закончили чтение мантр и выходят из зала, бросая на нас с Ириной быстрые любопытные взгляды. Я стряхнул с себя оцепенение и приблизился к ламе, который ждал меня, сидя на прежнем месте. Старик взглянул мне в глаза — и я увидел живой, умный взгляд человека, свободного от каких-либо шор или догм. Одним лишь взглядом он перевернул моё представление о том действе, свидетелями которого нам только что довелось стать. Похоже, что мы увидели не дань традициям, а сознательную практику, цели которой, впрочем, оставались для нас — но не для её участников — туманными.

— Скажите ему, — обратился я к монаху, приведшему нас, — что мы рады выразить своё почтение.

Не дав перевести ни слова, лама неуловимым движением руки отправил молодого монаха прочь.

— Он будет не говорить, а показывать, — шепнул мне послушник и поспешно удалился.

Мы остались втроём. Впрочем, на Ирину старик не обращал никакого внимания — его глаза были прикованы ко мне. И стоило мне всмотреться в эти глаза, как я вдруг ощутил, что Ирины нет. Есть только я и лама — и мы бредём с ним по пустынной тибетской равнине. Красное одеяние монаха колышется на ветру и удивительно гармонирует с красно-коричневым пейзажем. Горы, до которых мы несколько часов ехали на джипе, остались лишь полоской на горизонте.

Некоторое время мы просто молча шли, а потом отдельные детали пейзажа стали пропадать. Исчез ручей, вдоль которого мы шагали, пропали кусты на гребне холма, растворился в воздухе большой валун впереди. Одна за другой беззвучно испарились далёкие горы. Потом пришёл черёд неба — его как будто неторопливо стёрли ластиком в некоем гигантском фотошопе. Осталась лишь плоскость земли — и мы с ламой, прогуливающиеся по ней. Наконец не стало и земли, и мы повисли в пустоте.

Сколько это продолжалось — я не знаю. Времени здесь не существовало. Не существовало вообще ничего, даже моего тела — не было ни биения сердца, ни стука крови, ничего, за что можно было бы даже несознательно зацепиться и взять за координатную точку — во времени ли, или в пространстве. Наконец, через несколько секунд — или через вечность — лама повернулся ко мне и вопросительно взглянул.

Понимание было совсем рядом. Понимание уже почти находилось во мне. Но что-то мешало. Какая-то мелочь. Я попытался отыскать эту ерундовину, эту надоедливую мошку, не дающую сосредоточиться и, наконец, осознать то, что показывал мне лама. И сразу же нашёл её. Это был я. Достаточно убрать меня — и вообще всё стало бы понятно.

Лама смотрел на меня, взгляд его изменился, но по-прежнему как будто что-то спрашивал. Не успел я подумать, о чём же он спрашивает, как почувствовал, что с нами рядом кто-то ещё. Я обернулся, ожидая увидеть Ирину и уже заранее зная, что это будет не она. За спиной стоял человек, преследовавший меня во многих снах, — бортпроводник с пулковского самолёта. Тот самый, что когда-то отдал мне парашют. Странный человек вновь появился во всё том же форменном костюме, так же, как в нашу памятную встречу, пристально посмотрел мне в глаза и произнёс спокойным, чётким голосом: