Сумасшедший дом! Как на Четвертое июля или перед открытием поп-фестиваля, только еще хуже. У Эберкорна екнуло сердце.

— Льюис, как ты думаешь, вся эта публика?.. — начал было он, но при одной только мысли у него от ужаса язык прилип к гортани. Люди эти были не жизнерадостными туристами и экскурсантами, по чистой случайности собравшимися здесь в будний день уже к семи часам утра. Какое там. Они съехались сюда, потому что они съезжаются на место всякого несчастья, и терпеливо, как стервятники, ждут кровопролития, насилия, уголовщины и отчаяния. Ждут эксцессов и унижения, словно лекарства, чтобы разорвать коросту скуки на своей жизни. — Но как они, черт возьми, пронюхали? Мы и сами только-только узнали, что япошка, то есть японец, то есть, ну да, япошка — здесь. Или я не прав?

Турко не ответил, но сурово насупился.

Как только Эберкорн распахнул дверцу «датсана», от толпы отделились несколько человек и пошли на сближение, наступая со всех сторон. Он их заметил, еще когда выруливал на стоянку: чересчур чисто одеты для туристов и нервные, настороженные, словно каждую секунду готовы сорваться с места рысью. И что это вон там? Телекамера? Теперь все стало ясно: пресса. Окружили его, не успел он еще ступить на землю, и вот уже на него смотрела собственная обгорелая пегая физиономия с распухшими ушами по бокам, контрастно, в три цвета, отразившаяся в черном глазу телекамеры.

— Мистер Эберкорн! — окликают. Узнали его фамилию. — Мистер Эберкорн!

Вперед выступила женщина с лицом как из пластика и замороженными волосами, стала перед ним в борцовскую стойку. Вроде бы знакомая, вроде бы он видел ее по телевизору, еще когда у него была квартира и офис, когда он был просто обывателем и ходил на обыкновенную работу с девяти до шести — как все. Телекомментаторша, ишь ты, меня покажут по телевизору, подумал он и ощутил вчуже приятное волнение. Но тут же сообразил, что его обязательно увидит Н. Картерет Блюстоун, и почувствовал сжатие глубоко в желудке, где плескался дешевый кофе, разъедая стенки, как аккумуляторная кислота.

Началось с незначительного эпизода — едва хватило на заметку в шесть строк на двадцать восьмой странице в газете «Саванна стар», просто чтобы заткнуть дыру между рекламами новой породы кур без костей и туалетной бумаги; а выросло в событие, заслуживающее внимания телевидения. Это можно было предвидеть. Действительно ведь богатый материал: тут тебе и секс, и насилие, и межрасовые половые связи, и побег из тюрьмы, и болото, кишащее змеями и аллигаторами, и разговоры о бессилии властей и о шайке подозрительных писателей и художников. Ну просто мыльная опера. Целый телесериал. «Когда болото прибывает», «Отсюда — и в Окефеноки», «Охотник за япошками».

Женщина с пластиковым лицом пожелала узнать, почему у Иммиграционной службы на ловлю беглеца ушло добрых шесть недель и что бы Эберкорн мог сказать в ответ на обвинения в некомпетентности? При этом она хмурила брови и морщилась, словно сама страдала от своих беспощадных вопросов.

Не успел еще Эберкорн сформулировать ответ, как вылез мужчина лет пятидесяти с хищным носом и руками в седой поросли до локтей и, сунув ему в лицо микрофон, поинтересовался, как обстоит дело с надежностью мест заключения на острове Тьюпело. Нет ли там разинь среди обслуживающего персонала, и если да, то кого именно он бы назвал?

Тут все голоса слились в общем гаме. Как ему нравится сотрудничать с местными властями? Чем питается в болоте подозреваемый? Скоро ли они рассчитывают его изловить? Действительно ли он опасен? А как насчет зыбучих песков? И змей? И аллигаторов? Что он может сказать о Рут Дершовиц?

Эберкорна прижали к машине, он стоял, чуть не на два фута возвышаясь над толпой, чувствуя себя голым, выставленным на всеобщее обозрение, с горящей, как колбаса на сковородке, рожей. Их, наседающих на него, было слишком много, и все орали одновременно. Ему еще никогда не случалось выступать перед публикой, держать ответ по поводу следственного дела, даже по телефону, даже в тот раз, когда вьетнамцы из племени хмонг зажарили в микроволновой печке собаку, а Общество защиты животных сравнило их с нацистами в Освенциме. Язык Эберкорна не слушался. Да он и не знал, что отвечать. Так бы он и стоял там до второго пришествия, болван болваном, на виду у Н. Картерета Блюстоуна и всего человечества, если бы не Турко. Турко только рявкнул: «Комментариев не будет!» — и пошел с ухмылкой убийцы, врезаясь в лес микрофонов и волоча за рукав Эберкорна. В одну минуту они проделали путь сквозь толпу от машины до полицейского кордона, за которым скопилась группа бритых мужчин в форме.

Человека в центре Эберкорн узнал: шериф Булл Тиббетс из полицейского управления Сисеровилла. Если Тирон Пиглер преподнес ему сюрприз — оказался с высшим образованием, говорил негромко и внятно, — то шериф Тиббетс предстал перед ним как раз таким, как он ожидал: мрачным толстяком с вечной табачной жвачкой за щекой, широкополая армейская шляпа сдвинута на затылок, и за зеркальными солнцезащитными очками прячутся глазки, такие маленькие и мутные, что словно бы и не человечьи. Накануне ночью в сисеровиллском участке он удостоил Эберкорна всего одним презрительным взглядом, а сейчас, когда они с Турко подошли, и вовсе даже не оглянулся. Между стоящими людьми происходил какой-то спор, но о чем, Эберкорн был не в состоянии разобрать — выговор у здешней публики просто кошмарный, не говорят, а носок жуют.

— Ты шел бык, — хмуро произнес шериф.

Возражавший, низенький человечек, совсем недомерок рядом с шерифом, низколобый, развинченный, как Сноупс какой-нибудь, не отступался. Он махал руками, почти кричал, словно от боли.

Шериф минуту помолчал, задрав кверху массивную башку, обнажив раздражение кожи под подбородком и сверкнув в небо двумя лучами отраженного от очков света.

— Да шел бытык, — повторил он.

Турко скрестил руки на груди, вид его выражал скуку и нетерпение. В отдалении по раскаленному небу, вытянув длинные ноги и хлопая крыльями, пролетела какая-то птица.

— О чем они? — спросил Эберкорн.

Турко вполголоса ответил:

— Маленький хочет задействовать собак, а шериф говорит нет. — Он устремил взгляд вдаль над заводью, сощурившись, словно ожидал увидеть сквозь буйную растительность, как из-за горизонта выплывает на веслах тот, кого они все ищут. И пояснил: — Тут собаки запрещаются согласно распорядку заповедника, аллигаторы их обожают до одури, лодки переворачивают, из воды выскакивают, норовят цапнуть прямо с пристани. Вроде как валерьянка для котов.

Эберкорн ужаснулся. Аллигаторы! Час от часу… Чем больше он узнает об этих местах, тем сильнее его тянет назад в Лос-Анджелес.

Они постояли еще минуту, слушая, как шериф и его люди жуют носки, а затем вдруг снова куда-то понеслись, Турко впереди, Эберкорн за ним.

— Эта вся публика — дрянь, — на ходу бросил через плечо Турко.

Эберкорн не мог с ним не согласиться, он только не понимал, куда они рысят и как это им поможет изловить, предать суду, получить приговор и выслать из страны Хиро Танаку, чтобы Н. Картерет Блюстоун от него, Эберкорна, отвязался. А уж тогда можно будет выдраться из этой Страны толстошеих и вернуться на сонные, замшелые улицы Саванны, где девочки такие, как Джинджер и Бренда, и на уме у них всего только виски с сиропом, тарелка устриц да атлетический секс на коврике перед вентилятором. Но Турко волок его назад через полицейский кордон к находящемуся за ним туристическому центру.