— Ты сам выбрал меня в помощницы. Что, плохо я тебе помогала? И не успевала за тобою и ты бездельничал?

— Ведь ты меня упрекала, не я начал, — возразил Жамалудин.

— Как же тебя не упрекать: за целый день я не услышала от тебя ни слова. От скуки умереть можно.

— Что ж, Шамсият! Мои хурджины со словами развязываются с трудом. Уж таков я!

— Неужели тебе нечем поделиться с людьми?

— Многое накопилось у меня в душе. Целая гора. Боюсь, если гора взорвется, всех раздавит, кто на пути.

Шамсият внимательно всмотрелась в лицо Жамалудина — оно пылало.

«А может, и правда, если он разговорится — не остановишь. Наверное, так с молчунами бывает…»

Разговор прервался. Прибежали девушки — посмотреть пристройку у колонки. Они брызгались, толкались, смывая пыль и грязь. Вода текла желтоватая, но Жамалудин коротко объяснил, что труба к утру прочистится — польется прозрачная, чистая струя.

…В ауле день прихода воды праздновали весело. Закололи быка, развели костер с двухэтажный дом, огонь под котлом бушевал. Стряпней заправлял Хабиб — без него не обходились ни свадьба, ни поминки. Поворотливости его не мешала тяжелая ноша — огромный живот, над которым его друзья посмеивались, да и он сам подтрунивал. «Цибилкулский мясокомбинат», — величали его за глаза.

Трель зурны, дробь барабана вплелись в смех, песни, шутливую перебранку.

Давно так пошло: стоило людям только подумать об отдыхе, как Абид хватался за зурну, Саид — за барабан.

И сегодня зурна и барабан заговорили раньше времени.

Хабиб крикнул:

— Эй, бездельники! Не мешало бы подождать! Голодной отаре музыка без пользы! Куда вы смотрите, женщины! Ставьте посуду прямо на землю! Будем пировать на самой нарядной скатерти в мире — на скатерти из трав и цветов! Мясо готово.

— Может, сначала потанцуем? — возражали ему…

— После такого угощения не попляшешь!

— Пока ноги не подкашиваются, покружимся вволю!

Хабиб согласился. Потанцевали. Потом принялись за еду. Не умолкала музыка, гремели, отдаваясь в горах, песни. Казалось, устало даже само эхо. А девушки и парни все плясали. Абид не откладывал в сторону зурны, Саид не выпускал из рук барабана. Задорная музыка и азартные выкрики танцоров привлекли соседей — к Цибилкулу стекалась молодежь со всей округи. А уж гостям-то музыканты не могли отказать — старались изо всех сил.

Жамалудин держался отдельно от других: он не умел танцевать, пел из рук вон плохо. Все смотрели на Шамсият: она, задорно блестя глазами, скользила по кругу вновь и вновь. Наконец, кажется, устала. Вышла из круга и, Жамалудин ясно видел, поискала его глазами. Но кто-то из молодых джигитов снова подал Шамсият палочку — пригласил танцевать. Жамалудин отвернулся. Не мог понять, почему ему так неприятно. Успокаивал себя: «Сам не умеешь, другим не мешай! Какое тебе дело!»

Веселились до утра. Настало воскресенье. К новому источнику сходились старики и старухи. Светлая струя искрилась, переливалась, сверкала.

— Вода!

— К аулу пришла вода!

— О, благодать!

Самый почтенный старец наполнял сложенные ладони, выливал на землю, наполнял вновь и всматривался в прозрачную влагу, как в семена на пахоте.

Снова не обошлось без зурны и барабана.

— Шире круг! Кто же сегодня устоит на месте? — Хамзат, отец Жамалудина, притопнул ногой.

— Девушки, не зевайте! Идите плясать с мастером, у которого золотые руки! — крикнула старушка Хабсад и пошла за Хамзатом, стараясь разогнуть спину.

Председатель сельского совета снял шапку, махнул его, чтобы зурнач и барабанщик смолкли. Воцарилась тишина.

— Женщины! — крикнул он. — Рубите бочки, разожжем костер! Мы не будем больше собирать дождевую воду. Пусть зарастают травою тропинки к речке, куда наши женщины веками ходили за водой!

— Не сон ли это? — прервала председателя какая-то старушка.

— Неужели же этот день настал и я еще жива! — подхватила другая. — Чудо, чудо свершилось!

— Наполнить, что ли, все кастрюли и кувшины. Вдруг эта благодать иссякнет!

Председатель понял, что всех ему не перекричать — радостный шум вокруг нарастал.

— Почему умолкла зурна, где барабан? — вырвался из общего веселого гула звонкий выкрик.

И как будто только этого и ждали не знавшие устали Абид и Саид…

Жамалудин стоял в стороне, печальный. Вдруг кто-то ему подал палочку. Он вздрогнул, встрепенулся, как орел перед полетом, — перед ним стояла Шамсият. Впервые в жизни Жамалудин пожалел, что не умеет танцевать. Что же делать? Если не принять приглашения, Шамсият обидится, а другие станут смеяться над ним. Жамалудин, взял из рук девушки палочку, потоптался на месте. Шамсият поплыла по кругу, думая, что он следует за ней.

— Смелее, Жамалудин! Ливень начинается с капель! Камушек влечет за собою обвал. — Подбежавший Хираг толкал Жамалудина в спину. — Первый раз не получится, потом пойдет! Надо пробовать. Стоишь, будто к земле приклеился. Танцуй!

У Жамалудина подкашивались ноги, он, не в такт музыке размахивая руками, шел за Шамсият. «Лучше бы двухэтажный дом выложить, чем одолеть этот проклятый круг!»

— Смотрите, Шамсият заставила его плясать! — раздался ехидный женский выкрик. — Ох, уж эти красавицы!

— Попал в надежные руки! Это еще не все! Она заставит его летать.

— И чирикать!

Жамалудин ничего не слышал: он смотрел то на плывущую по лужайке Шамсият, то на свои неумелые ноги.

Так началась их любовь.

На какой бы дальней улице ни строил дом Жамалудин, туда за водою ходила Шамсият.

«Вай, вай, вай, у Шамсият других дел, видно, нет: где Жамалудин, там и она!» — сплетничали за ее спиной. Шамсият ничего не слышала, да и слушать не желала. Бесило и волновало ее молчание и спокойствие Жамалудина. Самые видные парни аула заставляли по ночам плакать под ее окном пандур. Одно ее слово — и они готовы скатиться через голову с самой высокой горы, по ее приказу плыть по бешеной реке против течения. Танцевать с ней для каждого было и почетом и счастьем.

Глядя на Жамалудина, можно было подумать, что он внимание Шамсият принимает как должное. Остается холоден в ответ на ее горячие взгляды. О нем тоже судачили: вот глупый, для него восходит солнце, а он не греется под лучами.

Но напрасно беспокоилась девушка: любовь давно пустила глубокие корни в его сердце. Чем сильнее разгоралась страсть, тем больше Жамалудин сомневался в себе. Украдкой разглядывал в зеркале свои грубые, неправильные черты: «Неужели такого урода может полюбить красавица Шамсият!»

Изо всех сил старался Жамалудин сохранять спокойствие и не показать никому своего смятения. Боялся заговорить с Шамсият, но и молчать не было сил.

Однажды утром он все-таки решил с ней перемолвиться словом: «Будь что будет!»

Жамалудин хватил немного бузы для храбрости (его товарищи хвастали не раз, что поступают именно так перед серьезным разговором)