Здесь были владения страданий, узником которых было время, наркотиков, которые могут сделать пациента бесчувственным и лишить его разума; единственное снадобье против них — телевизионные картинки и звуки — больше не помогало, и единственным утешением был голос посетителя (от этого, впрочем, тоже не было никакого проку) да еще собственное воображение. Внимательно разглядывая пациента — им могли быть мужчина, женщина или даже ребенок, неисцелимо больные, но которые еще дышали, жили, — Фабиан представлялся как путешественник, у которого есть время и желание встретиться с тем, кто, подобно ему самому, находится в пути, только в другом направлении. Сев в кресло, он принимался рассказывать какую-нибудь историю о себе самом или о ком-то другом, о своем трейлере, вновь продолжающем путешествие по жизни, о прожитом времени и о том, которое у него еще осталось, о природе, которая требует к себе внимания человека и прощает, о человеческой жадности и человеческой любви. Он рисовал сцену для пьесы о страсти человека, для которого страсть перестала быть пьесой, для которого она утратила интерес, сюжет, таинственность и загадочность. Стараясь не развивать полет фантазии, предоставляя слушателю прибегнуть к собственному воображению, Фабиан часами мог говорить об искусстве верховой езды, беседовать о стратегии конных состязаний с человеком, которому уже никогда не одержать победы, рассказывать о любви тому, кому никогда не суждено кого-то обнять.

Поспешно одевшись, Фабиан сунул в карман горсть монет для телефона-автомата и кинулся к стойлу в задней части своего трейлера. Он вывел оттуда Резвую. В страшной спешке оседлав ее, вскочил на нее и помчался галопом, охваченный страхом, что опоздал, что, возможно, Ванесса уже находится в самолете.

Песчаная дорога заглушала удары копыт кобылы, за которой вилась пыль. Он добрался до телефонной будки, когда полуденное солнце уже начало нагревать аппарат. Теперь он испугался, что, возможно, не работает телефон. Порывшись в кармане, Фабиан достал монету, дрожащими пальцами опустил ее в прорезь и набрал номер. Послышались продолжительные гудки, прерываемые паузами молчания, которые лишь усиливали его нетерпение. Он представил себе, как звонит телефон в кабинете Ванессы, разрывая тишину, как она бросается к аппарату, хватает трубку.

Но гудки продолжались. Он не мог поверить, что она уехала, что он потерял ее, что слова, которые он услышал у себя в прицепе, — это ее последние слова. Резким движением он повесил трубку, вынул монету из приемника и снова набрал номер. Никто не мог поколебать его убеждения в том, что Ванесса ответила ему в ту самую минуту, когда он повесил трубку, и что теперь линия будет занята.

Линия оказалась свободной. Гудки повторялись время от времени, разрывая ему сердце, а в это время ничего не подозревавшая Резвая тыкалась мордой в стеклянную стенку будки. Держа в руках трубку и слушая надоедливый монотонный сигнал, Фабиан понял, что потерял слишком много времени, что не успеет вернуться к трейлеру, чтобы на нем добраться до взлетно-посадочной полосы. Стрелой выбежав из будки, он вскочил на лошадь и, срезая часть пути, лесом помчался на аэродром. Он скакал мимо заброшенной железнодорожной ветки, по дороге, которой воспользовался лишь однажды, которая начала сужаться после того, как он проскакал по ней милю или две, и теперь почувствовал отчаяние при виде пустых бочек и старых ржавых вагонов. Единственное, что его заботило, это мчаться быстрей, еще быстрей, заставляя Резвую перепрыгивать через бочки и, наклоняясь всем туловищем, избегать столкновений с развалинами, топча осколки стекла и металла.

Железнодорожная ветка уперлась в зеленые заросли. За ними простиралась взлетно-посадочная полоса — участок поблескивавшего на солнце разогретого асфальта. По ней двигался небольшой двухмоторный реактивный самолет. Готовый к взлету, он медленно катил в сторону Фабиана, и еще до того, как он повернул, сверкнув ярким гербом на своем серебристом боку, Фабиан понял, что в нем за пассажир. Отчаяние уступило место досаде, и он вдруг перестал думать о Ванессе. Единственное, что имело для него значение, — это лошадь, вырвавшаяся из зарослей и готовая скакать дальше. Он отпустил поводья, и Резвая помчалась вдоль полосы, превращая сухую траву в мелкую пыль. Оказавшись рядом с самолетом, он посмотрел на иллюминаторы, в которые ничего не было видно, так как изнутри они были покрыты зеркальной пленкой. Ревя моторами, самолет стал набирать скорость для взлета. Когда он пронесся мимо него, Фабиан представил себе пилота, который показывает Ванессе на взлетно-посадочную полосу, наслаждаясь увиденным зрелищем:

— Вы только посмотрите, мисс Стэнхоуп! Такую картину теперь увидишь не часто!

Прижавшись лбом к прохладному стеклу, она увидит всадника, мчащегося по черной полосе асфальта в белом шлеме, белой рубашке и бриджах верхом на вороной лошади. Лошадь будет мчаться, не зная усталости, а всадник наклонится вперед, словно держа в руках копье, сражаясь с врагом, видеть которого мог лишь он один.