Ну, не важно. Вы ведь ходите по этому поселку и интервьюируете его жителей, и наверняка уже поняли, что обо мне и о моей семье рассказывают немало разных историй, и по большей части справедливых. Но я прошу одного, Варда, — что бы ни рассказывали вам, знайте: с того дня, как я впервые принадлежала Эйтану, я всегда принадлежала только ему. Я была женщиной одного-единственного мужчины, и если бы не та наша беда, оставалась бы только с ним. Но тот Эйтан ушел, исчез, и вместо него появился второй мой супруг, который не говорил со мной, и не лежал со мной, и не спал со мной. Который навязал мне такое же воздержание, как то, к которому приговорил самого себя. Не об этом мужчине молилась я[124], не за этого выходила замуж. Этому мужчине я не была обязана ничем.

Короче, Варда, через несколько лет такого состояния, как изящно выразился этот недоумок Хаим Маслина, я решила, что мне положено еще немного любить и быть любимой. Пусть не совсем то бяликовское «Будь мне», которое было у меня когда-то, но еще немного кожи, прижавшейся к чужой коже, еще немного губ, касающихся других губ, и глаз, глядящих в другие глаза, и улыбки, отвечающей другой улыбке, и одного тела на двоих. А кроме того — как бы сказать повежливей и поделикатней? — кроме того, мне это уже стало нужно. Я слышала, что есть женщины, которые могут долгое время жить без этого, но я, как вы уже знаете, немного и мужчина тоже, и я стала чувствовать это во всем теле, особенно тот момент близости, когда боль и наслаждение приходят из одного и того же места. Я не сомневаюсь, что и моя бабушка, чья кровь течет в моей крови и чьим именем я названа, чувствовала в точности то же самое. Ведь она тоже отдалась другому мужчине только после того, как ее муж перестал спать с ней. Но у нее все было иначе. У нее так было с самого начала, и она ждала намного меньше, чем ждала я, и к тому же она была совсем молодая и неопытная девушка, которая не так уж остерегалась, ни в каком смысле не остерегалась, и вы не можете себе представить, Варда, какой из-за этого получился кавардак. Гендерная история первого сорта, во всех поселениях Барона не было более гендерной истории. Я писала о ней, но рассказывать вам мне не хочется. И уж конечно, не сейчас. Сейчас вы услышите то, что мне хочется вам рассказать, а потом, может быть, я расскажу вам то, что вы хотите от меня услышать.

Так вот, в один прекрасный день я решила, что это произойдет, что мне позволено. Потому что кому я тут, в сущности, изменяю? Если моему первому Эйтану, то его уже, как говорится, нет с нами. А если моему второму Эйтану, то если он приговорил себя к пожизненным каторжным работам, а свой пенис, извините меня, отправил на пенсию, это не значит, что его монашеский обет обязывает и меня тоже.

Ну, не важно. После того как Офер окончил шкалу, я тоже ничего не предпринимала. Ждала терпеливо. Однажды он появится — может, после демобилизации, а может, еще в форме — и пойдет мне навстречу по светотени нашей улице, и мы встанем друг против друга. Я спрошу его со всем радушием: «Офер, где ты пропадал?» — а он ответит мне с улыбкой: «Здравствуйте, учительница Рута, вот, я пришел». И так это, в конце концов, и случилось, кроме одной детали, важной, но ничего не меняющей, — вместо армии он пошел на национальную службу.

Мне это как раз понравилось, но в мошаве все до единого его осуждали. Я вам, кажется, уже говорила, что наша мошава известна — и гордится — тем, что поставляет армии товарное количество парней в разные элитные части, на курсы пилотов и в подразделения особого назначения. И каждый год председатель нашего Совета публикует в газете сообщение о наших новых новобранцах и свою фотографию рядом с ними. У некоторых ребят уже на этом снимке лица затушеваны, из соображений безопасности. Если вас интересует мое мнение, то у нас есть мальчики, о которых уже в десятом классе нельзя сказать, кто они, потому что у них на лицах вместо подростковых прыщей — пиксели.

Ну, не важно. Мне было ясно, что Офер не из таких. Я думала, что он будет фотографом в военной авиации или в армейской пресс-службе, но он не пошел и туда. Он решил, что предпочитает национальную службу. И послушайте, как смешно: один из тех офицеров, которые перед мобилизацией ходят по школам и вербуют кадры для своих частей, как-то читал лекцию в моем классе. Говорил и говорил на своем армейском сленге, и вдруг Офер поднимает руку и заявляет, что, по его мнению, работать в учреждении для проблемных детей куда важнее, чем служить в его отборной части.

Поднялся шум. Некоторые из ребят начали кричать на него, офицер стал их успокаивать, а когда успокоил, сказал Оферу:

— Ты ошибаешься.

А Офер сказал ему:

— Недостаточно сказать «Ты ошибаешься». Ты объясни мне, почему, по твоему скромному мнению, я ошибаюсь.

Не только сам офицер, но и большинство моих учеников не уловили колкость, но меня охватил истерический смех от этого его «по твоему скромному мнению», и я даже рассердилась на себя, как в случае Эйтанова «сороковее», что не придумала этого выражения сама. Короче, был шум и споры, и однажды, когда его товарищи, которые тренировались перед призывом, сказали ему, что армия это армия, а национальная служба — это увиливание от армии. Так они ему и сказали:

— Ты для нас вроде дезертира.

Он только улыбнулся и сказал:

— Нехорошо так говорить о религиозной девушке[125].

Я услышала это и поняла, что его голова еще более нестандартна, чем я думала до сих пор. Мне нравятся нестандартные головы. У меня самой такая голова, и у первого Эйтана была такая голова, и у моего дедушки, к добру это или ко злу, особенно ко злу, тоже была такая голова. И напротив, у Довика и у Далии нет такой головы. У большинства людей ее нет. У них у всех одна и та же голова, и они даже одалживают ее друг другу при необходимости.

— Ну и что же в конечном счете случилось?

— Случилось то, что это случилось. Я улыбаюсь, правда? Каждый раз, когда я вспоминаю эту картину, я чувствую, что у меня поднимаются уголки губ. Я как раз возвращалась с могилы Неты и шла домой. Вышла на нашу улицу, увидела за забором питомника моего второго мужа, который переносил эти свои мешки отсюда туда и оттуда сюда, и вдруг почувствовала, что я больше не могу. Просто не могу больше видеть его таким и не иметь возможности войти и быть с ним вместе, и рассказать ему, что происходит на могиле нашего сына, и спросить его, когда уже он даст себе помилование и тоже пойдет туда, и не могу больше слышать в ответ его молчание, как во все прошлые разы.

Мои глаза наполнились слезами. Я чувствую, что это и сейчас происходит. Смотрите — только что я чувствовала, что улыбаюсь, а сейчас чувствую, что у меня мокрые глаза. Любопытно, как наше тело сообщает нам о своем состоянии: мне холодно, мне жарко, мне голодно, я волнуюсь, мне скучно, я полна желания, мне грустно, я устало. Но я велела себе продолжать, сказала себе, как режиссер на постановке: «Рута проходит мимо ворот и продолжает идти дальше», — и, как послушная актриса, миновала ворота в питомник и продолжала идти дальше, и сразу же за домом Мири и Хаима увидела Офера.