Асфалтер рядом улыбался с выражением некоторой неловкости, потея лысым черепом, парясь в пестрой бороде. Они стояли на длинном сером марше перед Музеем науки в Джексон-парке. Выгрузившаяся из автобусов ребятня шла черными и белыми косяками под учительской и родительской опекой. Сверкая на солнце, стеклянные двери в бронзовой гарнитуре ходили взад и вперед, и, торопясь, входили и выходили эти человечки, пахнущие молоком и писками, безоблачные головушки всех форм и цветов, надежда завтрашнего мира, в глазах размягченного Герцога, добро и зло, грядущие в него.

— Лапочка Джун. Папа соскучился.

— Папуля!

— Представляешь, Лук, — с жаром заговорил Герцог, сияя мучительно перекошенным лицом, — Сандор Химмельштайн уверял, что ребенок меня забудет. Он судил по своему приплоду, по своим хомячкам и морским свинкам.

— Герцоги сделаны из более благородной глины? — Асфалтер сказал это в форме вопроса. Но сказано было уступчиво, с добрым чувством. — Я подойду на это самое место в четыре часа, — сказал он.

— Всего три с половиной часа? Она для чего ее, собственно, выпустила? Ладно, не буду. Мне не нужны конфликты. Есть еще завтрашний день.

Одна заряженная мыслью частица, набухая и смещаясь подобием затянувшегося апарта (Мучительно больно упускать дочку. Пополнит число похотливых ослиц? Либо печальных красавиц вроде Сары Герцог, обреченной рождать детей, не ведающих ее души — ни Бога ее души? Или человечество выйдет на новую дорогу, оставляя его тип — дай-то Бог! — в прошлом? Как-то после лекции в Нью-Йорке один молодой служащий, порывисто приблизившись, сказал ему: — Профессор, искусство — евреям! — Он стоял перед ним стройный, светлый, возбужденный, и в ответ Герцог только кивнул и сказал: — Раньше говорили — ростовщичество), отторглась, знакомо разбередив душу.

Вот вам новый реализм, подумал он. — Спасибо тебе, Лук. Я буду здесь в четыре. И пожалуйста, не носись с собой как курица с яйцом. Посмотреть, как вылупляются цыплята, и вел в музей свою дочку Мозес.

— Марко прислал тебе открытку, дочка?

— Да. Из лагеря.

— А ты знаешь, кто такой — Марко?

— Мой старший брат.

Как она там ни сходит с ума, Маделин, но против Герцогов она девочку не настраивает.

— Ты в шахту спускалась здесь, в музее?

— Страшно там.

— Цыпляток хочешь посмотреть?

— Я уже видела.

— Еще раз посмотреть не хочешь?

— Хочу. Мне нравится. Дядя Вэл показывал мне в прошлый раз.

— Я знаю дядю Вэла?

— Ой, папка! Ты дразнишься. — Она прыснула и обняла его за шею.

— Он — кто?

— Он мой отчим. Сам знаешь.

— Это мама так говорит?

— Он отчим.

— Это он запирал тебя в машине?

— Да.

— И что ты делала?

— Плакала. Только немного.

— А ты любишь дядю Вэла?

— Люблю, он смешной. Он делает рожицы. Ты умеешь делать хорошие рожицы?

— Иногда, — сказал он. — Я слишком себя уважаю, чтобы делать хорошие рожицы.

— Зато у тебя истории лучше.

— Надеюсь, что да, родная.

— Как про звездного мальчика.

Смотрите, она помнит его отборные враки. Герцог кивнул, изумляясь и гордясь ею, благодарный.

— У которого все лицо усеяно веснушками?

— Вроде звездного неба.

— Каждая веснушка была как звезда, и было их полный набор: Большая Медведица и Малая, Орион, Близнецы, Бетельгейзе, Млечный Путь. Все до единой, и каждая на своем месте.

— И только одну звезду никто не мог признать.

— Мальчика показали всем астрономам.

— Я видела астрономов по телевизору.

— И все астрономы сказали: — Ба! Интересное явление. Маленькое чудо.

— Дальше!

— Тогда он пошел к Хайраму Шпитальнику, старому-старому старичку с белой бородой до самой земли. Он жил в шляпной коробке. И он сказал: — Тебя должен обследовать мой дедушка.

— Который жил в скорлупе от грецкого ореха.

— Совершенно верно. Дружбу он водил только с пчелами. Хлопотунье-пчелке некогда грустить. Прадедушка Шпитальник вылез из скорлупы с телескопом в руках и взглянул на лицо Руперта.

— Мальчика звали Рупертом.

— С помощью пчел старый Шпитальник взлетел на нужную высоту, присмотрелся и сказал, что это настоящая звезда, только что открытая. Он давно охотился за ней… Ну, вот и цыплятки. — Он посадил девочку на поручень, слева от себя, чтобы не прислонялась к пистолету, обернутому в рубли ее собственного прадедушки. Это хозяйство по-прежнему лежало в правом внутреннем кармане.

— Желтенькие, — сказала она.

— Здесь специально поддерживают тепло и свет. Видишь, вон то яйцо покачивается? Это цыпленок хочет выбраться. Скоро его клювик проколет скорлупу. Следи.

— Папа, ты больше не бреешься у нас дома — почему?

Срочно укреплять сопротивляемость страданию. Пожестче с собой. Иначе, получится как с тем пианино, о котором дикарь сказал: «Ты бьешь, он кричит». И закрывай еврейскую фабрику слез. Он обдуманно ответил: — Бритва у меня сейчас в другом месте. А что говорит Маделин?

— Она говорит, что ты не хочешь больше с нами жить.

При ребенке он сдержался. — Так и говорит? Неправда, я хочу быть с вами. Только не могу.

— Почему?

— Потому что я мужчина, а мужчины должны работать, всюду поспевать.

— И дядя Вэл работает. Он пишет стихи и читает маме.

Его хмурое лицо прояснилось. — Прекрасно. — Ей приходится слушать эту дребедень. Дрянное искусство и порок рука об руку. — Я очень рад.

— Он сияет, как денежка, когда читает.

— А он не плачет?

— Плачет.

Сентиментальность и скотство — одно без другого не бывает, как ископаемые и нефть. Бесценная новость. Просто счастье, что я ее узнал.

Джун опустила голову и закрыла глаза ладонями наружу.

— Что случилось, душенька?

— Мама не велела говорить про дядю Вэла.

— Почему?

— Сказала, что ты будешь очень-очень сердиться.

— А я и не подумал сердиться. Я смеюсь до упаду. Ладно. Не будем больше о нем. Обещаю. Ни одного слова не скажем.

Опытный отец, он расчетливо выждал, когда они вернутся к «соколу», и тогда сказал: — В багажнике для тебя подарки.

— Ой, папа, а что?

Молочные зубки, редкая россыпь веснушек, большие вопрошающие глаза, хрупкая шейка — насколько же свеженькой, с иголочки, смотрится она на фоне топорного, сонного Музея науки. И он вообразил, как она наследует этот мир мудреных приборов, законов физики и прикладной науки. Голова у нее соображает. Пьянея от горделивого чувства, он уже видел в ней еще одну мадам Кюри. Перископ ей понравился. Они пошпионили друг за другом, прячась за машину, за дерево, за опору арочного туалета. За мостом через Аутер-драйв они пошли берегом озера. Он разрешил ей разуться и зайти в воду, потом, выпустив рубашку, вытер ей ноги, особо заботясь о том, чтобы между пальцами не остался песок. Он купил ей коробку печенья, и, опустившись на траву, она захрустела им. Одуванчики отстрелялись и понурили шелковые пряди, дерн пружинил под ногами, не было в нем майской сырцы и еще не высушил и не ожесточил его жаркий август. Подстригая склоны, ходила кругами механическая косилка, пыля зеленой крошкой. Освещенная с юга, вода восхищала свежей, полновесной полуденной голубизной; небо лежало на мреющем горизонте чистейшее, когда бы в той стороне, где Гэри, не пускали клубы бурого с прозеленью дыма темные высокие трубы сталеплавильных печей. В эту пору некошенные два года лужайки в Людевилле — готовый сенокос, и, надо ожидать, на участке снова топчутся местные охотники и любовные парочки, бьют стекла и жгут костры.