— До свиданья. Я буду держать вас в курсе, — я прощально поклонилась.

Санх поклонился в ответ и исчез.

Я вернулась в реанимацию, где за прозрачной перегородкой затухала чужая жизнь. Ночь прошла как во сне, странном и неестественно застывшем. Пешш сидел в углу, ни на кого не глядя. Я бесконечно мерила шагами десять квадратных метров пола. Механически считала шаги, сбивалась, начинала снова. И абсолютно ничего не чувствовала.

А к утру задания, с которым мы жили сезон, не стало.

На повинные слова врачей я отвечала: «Вы ничего не могли сделать». И никто не мог.

Или мог?…

* * *

Горячий ветер присыпал плечи желтой пылью, трепал волосы, хватал за рукава и полы курток; проносился между рядами траурных фигур, расцвеченный тысячами сверкающих на солнце песчинок, и с тихим шелестом оседал у ног, уже по щиколотки заметенных песком.

А под песком расцветали цветы.

Я стояла у края могилы и качала головой, забыв о мнущемся под сжатыми пальцами букете. Цветы были везде: в руках — моих и чужих, на гравилетах, у могилы. Гроб был засыпан ими.

Сыплющийся с небес песок покрывал нежные лепестки золотой пыльцой. Пыльца превращалась в покрывало, покрывало — в саван. Золотые песчинки сыпались с края могилы вниз, делая его все тяжелее.

Мимо проходили темные фигуры, наклонялись — и поверх савана ложились новые бутоны, чтобы тот час же засиять золотым блеском. И снова был саван, и снова были цветы…

Мы провожали Марлен Рис в последний путь, и усыпали этот путь цветами.

Там, на другом конце пути, они будут цвести вечно у нее под ногами. Но на этом… они цветут под песком. Россыпь стеблей и ярких головок, выпавших из рук врачей, солдат, моих рук. Всех, кто пришел сегодня. Взгляд пробегал по хмурым лицам, опущенным головам, напряженно развернутым, или, наоборот, ссутуленным плечам.

Ты мало прожила на свете, Марлен. Но сколькие же тебя любили…

Моя жизнь гораздо длиннее. Но скажет ли обо мне кто-нибудь то же?…

Я держу за плечо того, кто верил в чудо, даже когда не оставалось надежды — просто потому, что ты этого хотела… и понимаю, что завидую твоей безмятежной душе; тишине, в которой ты жила, любви, в которой ушла.

Темная ткань мундира собирается под пальцами в мелкие складки, скользит, вырываясь из рук. Пешш дергает локтем, в который уже раз пытаясь сбросить мою руку, но я лишь разглаживаю складки на рукаве. Наконец подходит отлучившийся было Чезе и я снова передаю эту вахту ему. Он что-то тихо говорит стоящему рядом мужчине и сочувствующе хлопает по плечу. Застывшее лицо чуть разглаживается, Пешш молча кивает.

Взгляд снова и снова возвращается к присыпанным золотой крошкой бутонам.

Мы провожали Марлен Рис в последний путь. И усыпали этот путь цветами…

* * *

Снятся ли кораблям сны?… Тому, что несется сейчас через ледяную черную пустоту обратно к «Полюсу», наверное, нет. А вот моим когда-то снились…

Я стояла у иллюминатора, прижавшись лбом к холодному стеклу, а перед глазами стояли засыпанные песком цветы. Зачем я пошла туда, зачем…

Тогда, давным-давно, все было точно так же засыпано цветами. Не изнеженно-хрупкими созданиями, сминающимися в руках, а другими, нашими цветами. Каждый лепесток — драгоценный камень, каждый венчик — брошь. Сайтэ, цветы печали. Веками, тысячами лет они цветут на наших могилах, вбирая в себя свет живых когда-то тел.

В «цивилизованных мирах» они называются каменными, и стоят больше, чем обыватель может заработать за жизнь. И их собирают — на наших могилах.

А тогда… Тогда могил было много. Огромная пещера вся горела холодным светом скорбных цветов. Я видела их только издали, уже тогда не имея прав ни на что. Даже посадить свой цветок в Сад Плача. Даже вплести свой свет в сияние общего горя.

Я могла только видеть, как это делают другие, и задыхаться от пустоты на месте выжженных из сознания с корнями нитей, тянущихся от Гнезда, оплетающих каждого сетью общего разума… Каждого — но не меня. Уже нет…

Призрачно сияющие фигуры проскальзывали мимо, не глядя, не задевая, не замечая.

Это тоже было частью наказания.

От гулкой пустоты вокруг перепуганной, полудетской души, от желания вырваться из крепко держащих, ставших вдруг чужими рук и забиться в крошечную щель из горла вырывается хриплый, звериный вой.

Никто не оборачивается — ведь дочери Гнезда уже нет. Есть только тэйли, «мертвая душа». Изгнанница.

Этот способ смертной казни применяется только для совершивших самые тяжкие преступления перед Гнездом. Разум и душа остаются одни, выброшенные из общей сети, а тело изгоняется за пределы Ночной Вуали. В Мир.

Разум окутывает безумие, душа бьется в агонии, а тело…тело живет еще долго. Об этом я узнала много позже — как и о том, что эти тела без души и разума иногда видят существа внешнего мира, и считают нас такими — всех нас.

Пятьсот лет назад тэйли стала я. И в тот, последний, день перед глазами стояли не бесконечные ряды могил — а мои корабли.

Совсем еще малыши, но ведь я только начинала… Они росли бы всю жизнь, наращивая каменные кристаллы на гладкие бока, раздаваясь вширь и вытягиваясь. Совсем как цветы, растущие сотни лет… А мои корабли вырасти не успели.

Я была ребенком, глупым, наивным и ненормально замкнутым по меркам Гнезд.

За это и поплатилась — а вовсе не за десятки могил. Дети Гнезд не боятся смерти — звездный свет не может умереть, он просто возвращается к породившей его звезде… Но тяжелее преступления, чем предательство, в нашем своде законов нет.

Неважно, насколько легко обмануть любопытную маленькую шэ, впервые вылетевшую в Мир. Неважно, насколько нежелание общаться с лидерами клана сильнее, чем простая осторожность. Я не должна была давать координаты Ночной Вуали никому из существ внешнего мира, какими бы благими целями они не прикрывались.

Важен результат, а не причина.

С охотниками за драгоценностями справились два клана Стражей Границ, распылив их корабли на атомы, и тайна снова стала тайной, пусть и не без жертв.

Законы риалтэ жестоки, но только они и позволяют выжить. И отправляющие меня в изгнание лидеры кланов делали это не потому, что моя кровь недостаточно чиста — а потому, что с любым, сделавшим такое, было бы тоже самое. Ведь браконьерских кораблей могло прилететь не три, а тридцать, и тогда под их пушками погибло бы в десятки, сотни раз больше. А окажись они не браконьерами, скрывающими информацию даже от своих, и передай сведения дальше… Вся Ночная Вуаль оказалась бы под угрозой. Это понимали все, поняла даже я — хотя и много позже.

Пожалуй, я оказалась единственной в своем роде — той, у которой была возможность осознать всю тяжесть своей ошибки. Ни у кого, даже у меня самой, не могло возникнуть и мысли, что именно то, что привело к изгнанию — смешанная кровь, ненормальная замкнутость и детское, несформированное до конца сознание — позволит мне выжить там, снаружи.