— …заказывая мне новую плиту именно этого сорта. Ведь, например, не следует ставить на это место плиту из белого джорджийского мрамора, которой не так мелкозернист, как белый вермонтский, а тот, в свою очередь, не может сравниться с белым алабамским. Эта плита сделана из алабамского мрамора. Очень качественного и очень дорогого.

Он увидел, как она сжала руку и выронила её за пределы круга света. Он молча продолжил работу. Закончив, он поднялся и спросил:

— Куда положить плиту?

— Оставьте там. Её уберут потом.

— Я закажу новую, которую изготовят по этим размерам и доставят вам наложенным платежом. Вы хотите, чтобы её установил я?

— Да, конечно. Я дам вам знать, когда её привезут. Сколько я вам должна? — Она взглянула на часы, что стояли на столике рядом с кроватью: — Так-так, вы здесь три четверти часа. Это сорок восемь центов. — Она взяла сумку, вынула долларовую купюру и протянула ему: — Сдачу можете оставить себе.

Она надеялась, что он бросит бумажку ей в лицо. Нет. Он опустил её в карман и сказал:

— Спасибо, мисс Франкон.

Он увидел, как краешек её длинного чёрного рукава дрожит над сжатыми пальцами.

— Спокойной ночи, — сказала она гулким от злости голосом.

Он кивнул ей:

— Спокойной ночи, мисс Франкон.

Он повернулся, спустился по ступеням и вышел из дома.

Она перестала думать о нём. Она думала о мраморной плите, которую он заказал. Она ждала, когда её привезут, с лихорадочным напряжением, внезапно охватившим её, как приступ безумия. Она считала дни, следила за грузовиками, изредка проезжавшими по дороге, проходившей позади лужайки.

Она яростно убеждала себя, что ждёт всего лишь плиту. Именно её, и ничего больше. И никаких других причин её состояния не существует. Не существует! Это было последнее истерическое проявление её наваждения. Вот привезут плиту, и всему этому настанет конец.

Когда плиту привезли, она едва глянула на неё. Не успел грузовик, который привёз плиту, отъехать, как она уже сидела за столом и писала записку на самой лучшей почтовой бумаге. Она написала: «Плиту привезли. Я хочу, чтобы её установили сегодня вечером». Она послала своего управляющего с запиской в карьер. Она приказала отнести её и при этом сказала:

— Отдайте это тому рыжему рабочему, что уже был здесь. Я не знаю, как его зовут.

Управляющий вернулся и принёс ей клочок бумаги, выдранный из бумажного пакета, на котором карандашом было написано: «Плита будет установлена сегодня вечером».

Она ждала, сидя у окна своей спальни и чувствуя удушающую пустоту нетерпения. Звонок у входа для прислуги зазвонил в семь часов. В дверь постучали.

— Войдите, — сказала она, сказала резко, чтобы скрыть странный тон своего голоса.

Дверь открылась, и вошла жена управляющего, показывая кому-то стоявшему сзади, чтобы следовал за ней. Вошедший оказался приземистым пожилым итальянцем с кривыми ногами, золотой серьгой в ухе и потёртой шляпой, которую он уважительно держал двумя руками.

— Вот человек, которого прислали из карьера, мисс Франкон, — сказала жена управляющего.

Доминик спросила, причём голос её прозвучал как нечто среднее между криком отчаяния и вопросом:

— Кто вы такой?

— Паскуале Орсини, — послушно ответил удивлённый мужчина.

— Что вам угодно?

— Ну, я… ну, рыжий там, в карьере, сказал, что надо какой-то камин починить, он сказал, что вы… это… хотите, чтобы я его починил.

— Да, да, конечно, — сказала она поднимаясь. — Я забыла. Приступайте.

Она не могла оставаться в спальне. Ей необходимо было бежать отсюда, чтобы никто её не видел, чтобы самой себя не видеть, насколько возможно.

Она остановилась посреди сада и стояла, вся дрожа и прижимая кулаки к глазам. Ею овладел гнев, одно-единственное чистое и цельное чувство, в котором решительно не было места ничему другому — ничему, кроме ужаса, скрывавшегося под гневом; и ужас этот был вызван тем, что теперь ей больше нельзя пойти в каменоломню, и всё же она знала, что непременно пойдёт туда.

Как-то ранним вечером, несколько дней спустя, она направилась к карьеру на обратном пути после долгой прогулки верхом. Увидев, как удлиняются тени, падающие на лужайку, она поняла, что ещё одной ночи просто не переживёт. Ей непременно нужно было попасть туда, в карьер, пока ещё не ушли рабочие.

Она повернула коня и поскакала к карьеру; ветер обжигал ей щёки.

Подъехав к карьеру, она сразу поняла, что его там нет, хотя рабочие только начали уходить и длинной колонной шли по тропке, ведущей из чаши каменоломни. Она стояла, сжав губы, и искала его глазами. Но она знала, что он уже ушёл.

Доминик поскакала в лес. Она пролетала, не разбирая дороги, между стенами листьев, которые растворялись в наступающих сумерках. Остановилась, отломила от дерева длинный, тонкий прут, сорвала с него листья и понеслась дальше, нахлёстывая коня, чтобы мчаться ещё быстрее. Ей казалось, что с помощью скорости можно сделать вечер более быстротечным, ускорить бег времени. Ей хотелось на этой скорости прыгнуть сквозь время прямо туда, в утро, которое ещё не наступило. А потом она увидела — вот он идёт перед ней по тропинке, один.

Она рванулась вперёд и, догнав его, резко остановилась. Её кинуло сначала вперёд, затем назад, как отпущенную пружину. Он тоже остановился.

Они молча смотрели друг на друга. Она подумала, что каждое молчаливое мгновение подобно предательству: этот безмолвный поединок был слишком красноречивым признанием того, что никакие приветствия не нужны. Она спросила безжизненным голосом:

— Почему вы не пришли устанавливать плиту?

— Я думал, что для вас не имело значения, кто придёт. Или я был не прав, мисс Франкон?

Эти слова показались ей не звуками человеческой речи, а пощёчиной. Ветка, которую она держала в руке, поднялась и хлестнула его по лицу. И, хлестнув той же веткой коня, она вновь поскакала — теперь уже прочь от него.

Доминик сидела за туалетным столиком в своей спальне. Было очень поздно. Вокруг во всём пустом огромном доме не раздавалось ни звука. Застеклённые двери спальни выходили на террасу, но из сада, лежащего позади неё, не доносилось даже шелеста листвы. Одеяла на её кровати были уже откинуты и ждали её, и подушка выглядела особенно белой на фоне высоких чёрных окон.

«Попытаюсь заснуть», — подумала она. Она не видела его три дня. Доминик пробежала руками по волосам, пригладив ладонями их мягкую волну. Прижала смоченные духами кончики пальцев к вискам и подержала их некоторое время. Она почувствовала облегчение от приятного прохладного жжения духов на коже. Пролитая капля духов осталась на полочке туалетного столика; эта капля блестела как драгоценный камень, впрочем, не уступая ему и в цене.