Но надо спешить. Самовар уже пел, когда я села рядом со всеми. Домочадцы сидели в полном молчании, страшась момента, когда нужно будет сказать последние слова прощания. Вдруг в комнату вбежал папин друг Александр Александрович, совершенно запыхавшийся. Он собирался побыть с отцом, но решил сначала зайти на судно. Там он узнал, что нас еще нет, а судно выходит на час раньше. Рассерженный капитан собирался вынести наши вещи на пирс, и только мольбы нашего друга предотвратили это. Капитан обещал подождать. Это поразившее нас известие каким-то образом сгладило боль последнего расставания.

Я ничего не помню, кроме мучительно живого образа отца, прильнувшего к Гермоше. Мы бросились из дома. За воротами нас поджидала олонецкая компания, чтобы попрощаться. Быстро принимаем решение: мама и тетя Шура поспешат на Троицкий, чтобы сесть на трамвай, а мы побежим по набережной, и кто первый окажется на Соборной пристани, будет умолять капитана задержать отход.

Началась гонка. Никогда в жизни я не бегала так быстро — ни до, ни после. Впереди всех несся легконогий Петя Скрозников, а Толя и все остальные растянулись за ним. Он уже добежал до судна, а вот и я бегу вверх по трапу. Мамы еще не видно. Рассвирепевший капитан приказал выгрузить наши вещи. В этот момент я в совершенном отчаянии заплакала и бросилась ему в ноги, умоляя подождать, уверяя, что мама уже близко.

Эта трогательная сцена, вероятно, задела сердца других пассажиров, собравшихся вокруг. Все стали хором упрашивать капитана, а тот, совсем ошалевший, кричал: «Идиоты! Они ведь меня к стенке поставят, вот что они сделают за нарушение приказа!».

В разгар этих воплей появилась мама в сопровождении тети. Спокойно, не спеша, спустились они к пирсу. Ни следа волнения и спешки, лишь легкое удовлетворение на лицах. Для меня это было уж слишком. Я слетела по сходням, встретив ее потоком таких слов, каких она никогда в жизни от меня не слыхала и в которых я раскаиваюсь всю жизнь.

Наконец все на борту. Судно отошло и направилось вниз по реке. Мама и Александра Андреевна спустились в нашу каюту. Я осталась на палубе с Гермошей. Олонецкая компания бежала по берегу следом за судном, но вскоре отстала. Облокотившись на перила, я стояла на палубе. Знакомые места исчезали одно за другим: бульвар, Успенская церковь, напомнившая о Пасхе, полночных службах, горящих свечах, мореходное училище…

И вот наш дом. Марина машет нам с балкона, пока Соломбала не заслонила ее. В это мгновение всем своим существом я страстно захотела еще раз увидеть наш дом, хотя бы на миг. Кто-то услышал меня? Именно в эту секунду судно приподняло на волне, и я увидела наш дом, как вижу до сих пор, залитый алым светом заходящего солнца.

С ужасом вспоминаю наше путешествие в Мурманск.

В счастливые времена «Север» возил пассажиров, по большей части паломников, посещавших Соловецкий монастырь. Судно заходило на маленькие островки, разбросанные в Белом море. Тогда пассажирам предлагались удобные, безупречно чистые каюты и простая, сытная пища. Теперь все изменилось. Наши каюты были неописуемо грязны и кишели клопами. Все три недели они поедом ели нас, несчастных. День и ночь полчища клопов ползали по стенам и потолку, словно бусы унизывали швы постельного белья.

На судне было два вида груза: зерно, которое доставляли на разбросанные острова, и политические заключенные. Их везли в трюме, и мы с Гермошей часто смотрели на их поднятые вверх бледные лица и улыбались им. Казалось, это доставляет им удовольствие, потому что в ответ они махали нам рукой и пытались разговаривать. Заключенные были ужасающе худы и оборваны. Когда путешествие подходило к концу, мы обнаружили, что трюм пуст. Когда и где их высадили, мы не знали.

Еда, которую мы взяли с собой, кончилась через несколько дней. Вся надежда была на острова, но, когда мы сходили на берег, чтобы выменять что-нибудь на наши вещи, островитяне могли предложить только семгу. Ничего другого у них не было.

На одном из островов мы сошли на берег. Водопады, мостик, березы и ели, окружавшие несколько изб — деревня очаровывала, как забытый мир. Мы постучали в дверь одной избы. Молодая светловолосая женщина в сарафане пригласила нас в дом и усадила на скамью, которая, как и деревянный пол, была выскоблена добела. В углу комнаты висела икона, прикрытая изящно вышитым полотенцем. Рядом с ней располагалась картинка с изображением царской семьи. Знала ли хозяйка дома, что несчастная семья давно уже расстреляна? Можно было подумать, что война и революция не задели этот край.

Женщина угостила нас молоком, которое мы с благодарностью пили из глиняных кружек, а ее трое светловолосых детишек с серьезными лицами внимательно рассматривали нас. «Муж ловит рыбу, — сказала она, — он скоро вернется». Чуть позже мы увидели, как к берегу приближалась лодка. И опять нам могли предложить лишь семгу.

От острова к острову за блузки, платья, кружевные панталоны и нижние юбки мы получали семгу и снова семгу. На судне нам разрешили пользоваться камбузом, и мы ели эту рыбу горячей и холодной, вареной и печеной — без соли, без хлеба, без картофеля.

Иногда людям приходят в голову странные идеи, а мы, русские, вероятно, наиболее предрасположены к этому. Мадам Анкировой вздумалось привезти любимой дочери, живущей на юге Франции, самую большую рыбину. Мария будет счастлива, считала она, ведь семга — рыба ее родных северных мест. Рыбу нечем было засолить, но это казалось ей неважным. Рыбину зашили в наволочку, привязали к хвосту веревку и приговорили брата таскать везде этот сверток с собой.

Мы плыли вдоль темных берегов Кольского полуострова. Погода была удивительно добра к нам. Но постепенно становилось холоднее, легкий снежок то и дело покрывал палубу нашего судна. И наконец мы снова в Мурманске, куда десять месяцев назад заходили на «Канаде» по пути в Архангельск.

Наш капитан, в душе добрый человек, разрешил нам остаться на борту, пока он не получит дальнейших указаний. Нам выдали талоны на один обед в день в общественной столовой. Обед состоял из непонятной жижи, в которой плавали головы селедки и кусочки хлеба, и маленькой порции вареного зерна, но после бесконечной семги и это показалось съедобным.

Каждый день, с момента прибытия судна, мама и мадам Анкирова отправлялись на поиски судна, которое идет в Норвегию, и каждый вечер возвращались разочарованные. Гермоша и я проводили дни, играя в карты в пустом салоне или бродя по окрестностям в поисках клюквы под снегом. И если удавалось найти, мы жадно ее ели.

В конце недели, когда мы уже начали подумывать, а не вернуться ли обратно в Архангельск, мама и мадам Анкирова пришли с радостной вестью: нам разрешили сесть на траулер, который на следующий день уходит в Варде. На этом траулере отправлялись в Норвегию какие-то важные большевики и с ними женщина-секретарь.

С надеждой и волнением мы принялись готовиться к последней стадии нашего путешествия.

Капитан траулера предупредил, что перед тем как нам подняться на борт, наш багаж будет подвергнут таможенному досмотру. Он предложил отдать ему на сохранение некоторые вещи, которые вернет по прибытии в Норвегию. Нам не хотелось злоупотреблять его благородством, но мы отдали ему кое-что: мамин сверточек с драгоценными рублями, одну-две золотые монетки и несколько фунтов, оставшихся от нашей последней поездки в Шотландию. У мадам Анкировой было много ценностей, но она, не желая подвергать опасности капитана, дала ему лишь часть драгоценностей. Остальное нужно было спрятать на себе. Если спрятанное найдут, не только все конфискуют, но и мы сами попадем в беду.