Партувайский храм построен в форме восьмиугольника с идущими вдоль всех стен галереями. В нем около четырехсот мест. Внутри все окрашено в коричневато-красный цвет; так как окон, вернее амбразур, очень немного, то темные скамьи и галереи, а также возвышающаяся мрачным призраком кафедра производят далеко не веселое впечатление.

По воскресеньям мы всегда посещали службу. Сопровождая семью По-По, мы, конечно, вели себя благопристойно, а потому все пожилые жители деревни считали нас примерными молодыми людьми.

Места По-По находились в самом укромном уголке, у одного из пальмовых стволов, поддерживающих галерею, к которому я всегда прислонялся; По-По и его супруга сидели по одну сторону, доктор и сын – по другую, а остальные дети и бедные родственницы – сзади.

Лу, вместо того чтобы усесться, как ей полагалось, рядом с отцом и матерью, каждый раз убегала на галерею и присоединялась к своим сверстницам, которые во время проповеди только и делали, что смотрели вниз на прихожан и хихикали, указывая пальцем на забавных старых дам в несуразных шляпах и коротких платьях-балахонах. Но сама Лу никогда не вела себя так.

Иногда в церкви устраивалась дневная служба, во время которой с проповедью выступали туземцы, собиравшие, правда, совсем немного слушателей. После того как миссионер читал вступительную молитву и пели псалом, ораторы поднимались со своих мест и начинали проповедовать на таитянском языке с очень выразительными интонациями и жестами. Особенно любили слушать старосту По-По, хотя он и говорил дольше всех. Я очень жалел, что не мог понять его страстного красноречия, когда он потрясал руками над головой, топал ногами, сурово хмурился и сверкал глазами, пока не становился совершенно похож на ангела мщения.

– Заблудшая душа! – со вздохом произнес доктор во время одной из его речей. – Боюсь, он слишком фанатичен.

Одно было несомненно: По-По слушали гораздо внимательнее, чем остальных. Мне довелось наблюдать, как во время проповедей туземцев одни слушатели спали, другие беспокойно ерзали, кое-кто зевал; а какой-то старый джентльмен в колпаке из листьев кокосовых пальм обычно уходил из церкви в состоянии крайнего нервного возбуждения, сжимая длинную палку и производя как можно больше шума, чтобы выразить неудовольствие.

К церкви примыкал огромный покосившийся дом с окнами и ставнями и с полусгнившим дощатым полом, настланным поверх пальмовых стволов. Жители называли его школой, но мы ни разу не видели, чтобы он использовался по назначению. Однако он часто служил залом суда, и мы присутствовали при нескольких судебных разбирательствах. Среди прочих рассматривалось дело бывшего морского офицера и четырнадцатилетней девушки; последнюю обвиняли в весьма неблаговидном поступке, подтвержденном свидетелями, а его – в том, что он был подстрекателем и ее сообщником, а также в других преступлениях.

Иностранец был высокий парень с военной выправкой, смуглолицый и черноусый. По его словам, колониальный вооруженный бриг, которым он командовал, затонул у берегов Новой Зеландии; с тех пор он вел праздную жизнь на островах Тихого океана.

Доктор пожелал узнать, почему он не вернулся на родину и не доложил о потере брига; но капитан Крушение, как его называли туземцы, не поступил так по каким-то неясным причинам; он мог говорить о них часами, но от этого они не становились понятнее. Возможно, он был человек осторожный и предпочитал уклоняться от встречи с лордами Адмиралтейства.

С некоторого времени эта чрезвычайно подозрительная личность занялась незаконной торговлей французскими винами, как-то раздобытыми с военного корабля, недавно заходившего на Таити. В роще невдалеке от якорной стоянки у бывшего капитана была небольшая лачуга с зеленой беседкой. В тихие времена, когда в Талу не стояло ни одного судна, туда иногда забредал какой-нибудь туземец, напивался, а затем уходил домой, хватаясь за все кокосовые пальмы, попадавшиеся по дороге. Сам капитан с трубкой во рту полеживал в жаркие дни под деревом, вспоминая, вероятно, старые времена и то и дело поднося руку к плечам, как бы ощупывая эполеты.

Но вот крик «Парус!» известил о входящем в бухту судне. Вскоре оно бросило якорь, а на следующий день капитан Крушение принял у себя в роще матросов. Славно же они проводили время – выпивая и ссорясь, как полагается в дружной компании…

Во время одной такой пирушки команда «Левиафана» подняла оглушительный шум, и туземцы, возмущенные нарушением их законов, набрались храбрости и толпой в сотню человек накинулись на них. Матросы сражались как тигры, но в конце концов их одолели и привели в местный суд; там после длительных пререканий всех отпустили, кроме капитана Крушение, который был признан зачинщиком.

На этом основании его посадили под замок – до суда, назначенного на вторую половину дня. Пока ждали прибытия судьи, на обвиняемого поступило множество дополнительных жалоб (главным образом от старух), в том числе и по поводу того нарушения законов, в котором он был замешан вместе с молодой особой. Видно, в Полинезии, как и повсюду, стоит обвинить человека в одном преступлении, и на свет вытаскивают все его грехи…

Когда мы шли к школе, чтобы присутствовать на судебном разбирательстве, уже издали донесся громкий гул голосов, а когда мы вошли, он чуть не оглушил нас. Собралось человек пятьдесят туземцев; каждый из них, очевидно, имел что сказать и твердо решил это сделать. Его честь – красивый, добродушный на вид старик – сидел, поджав ноги, на маленьком помосте, по-видимому с христианской покорностью примирившись с шумом. Это был вождь здешней части острова и пожизненный судья Партувайского округа.

Должно было слушаться несколько дел; но первым судили капитана и девушку. Они свободно общались с толпой; как выяснилось, каждый, кто бы он ни был, имел право обращаться к суду, и оба обвиняемых, насколько мы поняли, сами принимали участие в обсуждении дела. Трудно сказать, в какой именно момент началось судебное разбирательство. Не было ни приведения к присяге, ни свидетелей, ни присяжных. Время от времени кто-то вскакивал и что-то выкрикивал – видимо, свидетельские показания; остальные продолжали тараторить. Вскоре старый судья пришел в возбуждение и, вскочив на ноги, стал бегать среди толпы, работая языком не хуже других.

Сумятица длилась минут двадцать; под конец капитан Крушение взобрался на судейский помост и спокойно следил оттуда за прениями, в которых решалась его судьба.

В результате обоих, капитана и девушку, признали виновными. Последнюю в наказание обязали сделать шесть циновок для королевы, а первого, принимая во внимание многочисленность его преступлений и признав неисправимым, приговорили к вечному изгнанию с острова. Оба эти постановления, казалось, родились из всеобщего гама. Однако судья пользовался, вероятно, большим авторитетом, и было совершенно ясно, что приговор получил его одобрение.

Упомянутые выше наказания не были, конечно, назначены произвольно. Миссионеры для облегчения судебной процедуры разработали что-то вроде карательного тарифа. Тому, кто предается удовольствиям, почерпнутым из тыквенного сосуда, – столько-то дней работы на Ракитовой дороге; за кражу ружья – столько-то сажен каменной стены; и так далее до конца списка. Если у судьи есть тетрадь, в которой все это приведено в систему, она ему очень помогает. Например. Преступление – допустим, двоеженство – доказано; переворачиваем страницу на букву Д и находим: двоеженство – сорок дней на Ракитовой дороге и двадцать циновок королеве. Параграф читается вслух, и выносится приговор.