Однажды ступив в темноту, из которой выбрался, изранив душу об острые камни, переломав ребра и конечности, он хотел жить и, как мог, сопротивлялся тому, чтобы жена тянула его за собой. Все чаще ему хотелось вырваться из дома и лететь по шоссе в сторону какого-нибудь незнакомого берега реки, где можно остановить машину и выйти на воздух, сладко пахнущий мятой и шалфеем. Вытащить из багажника складной стульчик, удочку и, насадив червяка на крючок, сидеть и смотреть, как качается красненький поплавок на сморщившейся от легкого ветерка реке. Наблюдать, как мальки и маленькие рыбешки косяками проплывают в мелкой прибрежной воде, лавируя между желтыми головками кувшинок, похожими на нахохлившихся и намокших цыплят. Он думал: «Сколько же мальков вывелось из отложенных икринок! И как мало из них вырастут до большой рыбины, что, может быть, однажды попадется какому-нибудь счастливцу-рыбаку на крючок…» Он смотрел на темную заводь реки, что медленно текла в своих берегах, и думал о том, что его жизнь тоже вошла в берега и река медленно заболачивается от свалившихся в нее подмытых течением времени деревьев и кустов.

Задергавшийся поплавок и тяжесть добычи в руке вызывали в нем бурную радость, как у мальчишки. Он бросал рыбу с разорванными жабрами в садок и с удовольствием разглядывал ее, продолжающую плавать в ограниченном пространстве маленькой металлической сетки. Привозил рыбу домой и бросал в большой эмалированный желтый таз с отбитой по краям эмалью. Рыба смотрела мутными глазами и еще тяжело, жадно дышала. Если он это видел, то наливал воды из канистры, в которую запасали воду в случае отключения водоснабжения, — и рыба начинала медленно шевелить плавниками, продолжая лежать на боку.

Эта преждевременно угасающая женщина, с уходом которой он уже мысленно смирился, требовала его внимания и заботы, и он теперь знал, что не денется от нее никуда. Боль притянула их друг к другу, как притягивает водоворот плывущие по реке щепки. Любовь ушла из их жизни, не прикрыв за собой дверь, но не для того, чтобы возвратиться, а чтобы они почувствовали, как из-за двери тянет сиротством и ледяным холодом мироздания. Любовь ушла, но пришла жалость, сердобольно и по-хозяйски повязав старенький замызганный фартук, стала расставлять по местам разбросанные вещи.

Когда он думал, что ему придется жить без Вики, печаль набегала на него, как утренний туман на теплую реку: стремительно окутывая все очертания предметов. Иногда он замечал взгляд жены, не видящий его, но созерцающий что-то такое, что ему, наверное, к счастью, еще не открыто. Он исподтишка разглядывал женщину, не замечающую его, и узнавал в ее потемневшем взгляде, чьи зрачки казались ему маленькими блестящими черными жуками, которые не могут взлететь от холода, взгляд сына, устремленный вдаль. Он бережно очерчивал глазами ее лицо: эти высокие скулы, в которых текла кровь каких-то древних монгольских предков, нос с горбинкой, бледные сероватые впавшие щеки с полупрозрачной, плохо натянутой кожей, похожей на смятую, а потом расправленную оберточную бумагу. Еще еле заметная паутинка морщин дрожала на лице. Его взгляд застывал, как стрекоза над водой, а потом резко взмывал вверх и продолжал плавный свой полет по сгорбленной фигуре жены.

Она стала очень вспыльчивой и плаксивой, а он все чаще испытывал раздражение и усталость от того, что находится в постоянном напряжении. Капризный и требовательный голос жены, воцарившийся в доме, преследовал и мешал жить. Иногда в нем просыпался страх забыть все хорошее, что у них было. Жизнь взяла и в один миг, как песочные часы, перевернулась, и время тоненькой ровной струйкой потекло вниз. Хотелось все подряд бить и крушить.

Иногда он начинал думать о том, что еще успеет начать все сначала. Он еще молод — и будут в его жизни и новая любовь, и, может быть, даже дети. Еще будет он счастлив, как был когда-то, когда ходил шальной по лаборатории, и блаженная улыбка, точно солнечный зайчик, блуждала на его лице. И тогда ему хотелось, чтобы все закончилось скорее — и он снова стал свободен и юн. Он отпускал ее в плавание без него и знал, что привыкнет к ее отсутствию, как смирился с уходом сына.

Через минуту ему становилось стыдно за свои мысли, которые, как большие рыжие муравьи, текли неторопливым караваном, таща нелегкую ношу, пока один из муравьев не впивался своими челюстями в мягкую податливую кожу крупного зверя — и тогда на острый запах его кислоты десятки маленьких агрессоров спешили товарищу на подмогу.

В минуты ее депрессии он старался приласкать, погладить ее, чувствуя, что жена тянется к его теплу, будто цветок на окне к стеклу, через которое льется солнце, тянется, изгибая стебель и поворачивая листья, с грустью сознавая, что жена теряет весь свой мир: свой дом, свою работу, свои взаимоотношения, свое тело и свой ум, — она теряет все. Все потери, какие только можно испытать в жизни, сливаются в одну ошеломляющую потерю, когда мы покидаем мир. Он корил себя за эгоизм и черствость: «Так как же ей не чувствовать печаль, страх перед неизбежным, а иногда — гнев и ревность к остающимся здесь?» Он бережно касался ее рук, заглядывал в бездонную пропасть глаз, пытаясь увидеть там отблеск горной воды, а не острые камни. Обнимал ее и тихо дышал в одном с ней ритме, прижимая ее висок к своей щеке и вдыхая слабый запах ландышей и жасмина, с грустью думая о том, как бы ему хотелось продлить эту минутную идиллию и задержать это мгновение. Дрожь ее плеч впитывалась в его пальцы, бежала по телу, проникала в сердце, сбивая и путая его размеренный и упорядоченный ритм.

Рыба была еще живая. Она смотрела влажной пуговицей покрасневшего глаза и медленно, словно в полусне, шевелила жабрами. Жабры распахивались, словно глубокие раны, обнажая кровавое мясо, и снова чуть прикрывались, не до конца, точно раны чуть-чуть начинали стягиваться и зарастать. Когда она попыталась отрезать рыбе голову, та дернулась так сильно, что выскользнула из рук. Нож был старый, ржавый и тупой. Она сделала надрез на том месте, где должна бы быть шея у другого животного, — и снова ощутила движение под своей рукой, рыбина опять вывернулась. Пошла точить нож, не пилить же бедную… Когда голова была уже отрезана, она с каким-то внезапно охватившим ее ужасом ощутила, что рыба продолжает вырываться из ее рук. Увидела, как обезглавленная ею рыбина, агонизируя, дернула серым скользким хвостом. Вытащила из нее огромный воздушный пузырь, белый, как паруса, нисколечко не запачканный кровью. Стала тщательно под струей воды промывать сначала рыбью тушку, затем осторожно ополоснула икру, стараясь не повредить нежный тоненький мешочек, служащий хранилищем икринок. И вдруг поняла, что есть уху из этой рыбины не сможет.

Села на диван и долго так сидела, обессиленная, словно после тяжелой работы. «Пусть Глеб готовит и ест свой улов сам!» За окном потягивался хмурый воскресный день, небритый, опухший, щетинистый, не желающий просыпаться.

Зазвонил телефон. Она нехотя поднялась и прошла в прихожую к надрывающемуся зуммеру.

— Привет! Узнала?

Вика обмерла, как в том сказочном царстве, где стояла завороженная рассыпанными среди травы огнями, чувствуя, как птенец в ее сердце радостно пробил нежную скорлупку и зачирикал, прося корма и разевая огромный рот. Потом сердце поднялось высоко, как на воздушном змее, куда-то под самое горло, — и упало, разбившись на тысячу коротких, быстрых толчков, от которых пересохло во рту. А затем застучало, как печатная машинка, когда пальцы не поспевают за полетом мыслей. Вика облизала губы. От его голоса засветилась примятая трава того давнего городского парка с запутавшимися в ней светлячками, свет от которых она осторожно носила под сердцем, точно дитя.