Так возникала новая концепция государства, в котором обесценивавшиеся магистратуры становились лишь фасадом, плохо скрывающим глубокую революцию, в результате которой к управлению государством приходили люди, выдвинувшиеся благодаря своим заслугам, или выходцы из фамилии Цезаря.[809] Более того, Цезарь не только воспринимал управление государством как пожизненное, но и с помощью своего завещания предопределил его будущее. Несмотря на то, что были и жены, и множество покоренных им женщин, в живых не осталось ни одного официально признанного его ребенка, Цезарион не был его сыном, и только Брут был рожден от его плоти и крови. Однако у него, как и у всех римлян благородного происхождения, имелось законное средство для продолжения своего рода — усыновление. Столкнувшись в расцвете лет с проблемой наследника, он поначалу, со времени своего первого консульства и вплоть до начала гражданской войны, предполагал назначить наследником своего зятя Гн. Помпея — об этом мы знаем от Л. Туберона. Однако в результате гражданской войны и изменений политической ситуации Цезарь пересмотрел первоначальные намерения. Возможно, он собирался сделать своим наследником Брута, если только Плутарх[810] не придумал это наследство, светившее будущему убийце Цезаря, чтобы придать своему рассказу еще больше драматизма. Как бы то ни было, 13 сентября 45 года, находясь на своей вилле в Лабиках[811], Цезарь составил новое завещание и передал его на хранение старшей весталке.

Теперь он обратился к своей собственной семье, ведь у его замужних сестер было потомство. Его старшая сестра Юлия была замужем дважды: в первый раз за Пинарием, во второй — за Кв. Педием, и у нее было двое внуков: Л. Пинарий Скарп и Кв. Педий. Другая Юлия вышла замуж за М. Атия Бальба, а ее дочь Атия в свою очередь родила от Г. Октавия сына по имени Г. Октавий.

Именно эти три внука сестер Цезаря должны были разделить — но не в равных долях — его состояние. Три четверти отходили Г. Октавию, оставшуюся четверть следовало поделить между Л. Пинарием и Кв. Педием. Это уже само по себе давало Г. Октавию определенные преимущества в мире, где по богатству (opes) судили об отдельных людях и деньги позволяли покупать энтузиазм солдат и совесть политиков. Но сверх того, внизу вощеной таблички с завещанием Цезарь объявляет об усыновлении Г. Октавия: после смерти Цезаря тот станет его сыном и будет носить его имя.

Передавая свое имя (вспомним горделивое «Я — Цезарь…»), он наделял Октавиана всем престижем, всей славой, всей магией имени, которое уже приводило в трепет Запад и готовилось завоевать гетов и парфян. Именно его имени присягали солдаты, и потому наследнику не составит труда добиться от них той же преданности. Рабы, которых Цезарь поставил во главе государственных служб, станут его рабами; ему же должны будут оказывать услуги (obsequia) вольноотпущенники Цезаря. Таким образом власть (dominatio) Цезаря получит продолжение во власти его сына. Более того — и об этом не следует забывать — сын этот должен был автоматически стать главой римской религии, поскольку сенат постановил, что после смерти Цезаря его сын будет назначен великим понтификом[812]. Мера эта, решение о которой было принято в 45 году, сама по себе не имела никакого значения. Но при рассмотрении в перспективе тайного усыновления Октавиана, при том что Децим Брут был в числе наследников второй очереди, а многие из будущих убийц должны были стать опекунами сына, который мог бы родиться у Цезаря, эта мера становится краеугольным камнем замысла основания Империи: император (imperator) — диктатор, который дает почувствовать всю весомость своего имени, своего состояния, когда государство вручается в качестве вотчины, а все религиозные акты зависят от военного и политического вождя. Октавиан будет подобием Цезаря, ставшего великим понтификом в 63 году в результате настоящего государственного переворота и знавшего, насколько важен был в его восхождении к абсолютной власти этот этап, позволивший овладеть, следуя выражению Ж. Каркопино, «духовным рычагом для того, чтобы перевернуть государство». Более того — и никто в Риме не заблуждался на этот счет, — если Цезарь и не удовлетворил желание своего внучатого племянника получить назначение на пост начальника конницы, а выбрал Лепида, чтобы тот исполнял эту важную должность, находясь рядом с ним самим, в то же время, обдумывая восточную кампанию, он послал Октавиана в Аполлонию вовсе не для того, чтобы тот посвятил себя там учебе, а для того, чтобы он руководил подготовкой великой армии, с которой Цезарь намеревался вторгнуться в самое сердце Парфянского царства. Тем самым Цезарь как раз и выделил Октавиана как наследного принца, способного командовать армией во время военной кампании и призванного в случае смерти пожизненного диктатора (dictator perpetuus) принять всю диктатуру целиком.

Итак, как справедливо отметил Ж. Каркопино, «пожизненная диктатура Цезаря подразумевала самодержавие в настоящем и наследование самодержавия на будущее». К этому добавлялась еще и мобилизация войск, которые должны были сосредоточиться в Эпире. Как тут было не содрогнуться, не пожелать избавиться от «тирана»? Ни один род, за исключением рода Юлиев, уже не получил бы доступа к власти. Только цезарианская партия имела право делить между собой магистратуры. Отныне благородным фамилиям предстояло мириться с продвижением на должности рабов и вольноотпущенников и довольствоваться крохами с чужого пиршественного стола. А ведь для того, чтобы поддерживать свой обычный образ жизни, им нужно было на чем-то наживаться, быть среди первых при дележе мира. Так что дело даже не в том, что переставала действовать старая общественная система, а в том, что создавалась угроза самому смыслу их жизни и существования. И потому теперь достаточно было найти благовидные предлоги для того, чтобы привлечь к своему делу совестливых мужей или, по крайней мере, Брута, что должно было произвести впечатление на толпу и отравить общественное мнение, а затем и самому стать жертвой этой отравы, уверовав в то, что Цезарь стремится к царской власти.

Итак, в марте 44 года все уже было готово для того, чтобы старая Республика исчезла с лица земли. Однако новый режим зависел от жизни одного человека, просто от его существования: убить его казалось не только моральным долгом, но и необходимостью для спасения сенаторских и всаднических семейств, которые, не колеблясь, подготовили «утро длинных ножей».

По мере того как нарастала ненависть, чреватая убийством, Цезарь все больше и больше оставался один. Он распускает свою испанскую стражу, уступая общественному мнению, которое вовсе не забыло о проскрипциях диктатора Суллы и о том военном аппарате, при помощи которого Помпей удушал свободы. Цезарь отказывается и от того, чтобы его безопасность обеспечивали сенаторы и всадники.