Это он говорит в своей статье о роли страхов в новостях и массовой культуре, где на первом месте по ассоциации со страхом стоят дети, преступность и школа[714]. Кстати, его работы о страхе использовал писатель Майкл Крайтон в своем романе «Государство страха».

Интересное исследование было проделано на тему изменений в обсуждении дискуссионных вопросов американцами в интернете в контексте того, что их могут прослушивать спецслужбы[715]. Здесь повторилась модель спирали молчания Э. Ноэль-Нойман, когда люди говорят свободнее, ощущая себя в большинстве, и подавляют свое мнение, находясь в меньшинстве. Только в данном случае люди боятся изоляции не от общества, а от государства.

Ощущения от подлинной реальности — это одно, но есть и ощущения от виртуальной реальности — это совсем другое. А она занимает все большее место в нашей жизни. Ю. Харари в свое время подчеркнул, что единственное, отделяющее нас от животных, это возможность оперировать виртуальностью. Более того, он обнаруживает близость религии и виртуальных игр, говоря: «Многие религии и виртуальные игры накладываются на реальности жизни. Сделаешь так, и получишь наказание. Сделаешь этак, и получишь дополнительные очки. В реальности нет ничего, что бы соответствовало этим правилам. Но миллионы людей играют в эти виртуальные игры. И в чем различие между религией и игрой в виртуальную реальность?»[716].

Харари как-то забывает существенное отличие. Игра носит второстепенный по отношению к жизни характер, никто не воспринимает ее как реальность, а даже наоборот — ее ставят ниже реальности. В то же время религию человек ставит выше реальности, признавая ее настоящей.

Харари говорит об отличиях человека и животных, что человек достаточно гибок в своей кооперации с другими. Но что позволяет людям это делать? И вот тут в очередной раз звучит мнение Харари о роли виртуальности: «Что позволяет нам единственным из всех животных так взаимодействовать? Ответом является наше воображение. Мы можем гибко взаимодействовать с бесконечным числом чужих, поскольку мы единственные из всех животных планеты можем создавать и верить в фикции, в фиктивные истории. Пока все верят в ту же фикцию, каждый подчиняется и следует тем же правилам, тем же нормам, тем же ценностям. Все другие животные используют свои коммуникативные системы только для описания реальности[…]. Люди, наоборот, используют свой язык не только для описания реальности, но также для создания новых реальностей, фиктивных реальностей»[717].

Мир всегда ищет наиболее оптимальные конструкции: будь то в технике, будь то в коммуникациях. Мы находимся в периоде, когда постправда стала нормой. Но одновременно, как мы видим, тот или иной вариант ее всегда присутствовал в истории человечества. Социальное — всегда субъективно, что и выводит на сцену феномен фейков. Будем надеяться также, что социальное рано или поздно выведет нас в постфейковую эпоху.

В заключение следует также обратить внимание на то, что наша боязнь фейков в чем-то сравнима с боязнью СССР чужой информации. Советский Союз всеми возможными силами цензурировал любые потоки, не допуская никакого отклонения от генеральной линии. Но ее быстро разрушил поток, который появился из второго понятия, с которым вошла перестройка — гласности. Сложные системы управления могут работать не только в модели монолога, характерного для СССР, но и в модели диалога, существующего в демократиях. Отсюда следует, что не так страшен фейк, как его малюют.

Крылатые качели современных коммуникаций.

В революционное и переходное время преобладают информационные коммуникации. В любой конфликтной ситуации всегда есть нехватка информации. Ее легко объяснить высокой скоростью изменений, за которой не успевают источники информации. Отсюда вытекает и то, что такое время становится периодом активного распространения слухов, поскольку официальной информации перестают верить.

Причем человек всегда предпочитает негативную информацию позитивной. А в быстрой смене ситуации как раз много негативной информации, которая и важна для выживания. И это даже не человеческое, а чисто биологическое выживание, поскольку незнание негатива опаснее незнания позитива. Все наши первые реакции чисто биологические и ориентированы на негатив. Услышанный хруст ветки за спиной сигнализирует в первую очередь об опасности, и лишь убедившись в обратном, мы снова можем продолжать свой путь.

Расцвет виртуальных коммуникаций приходится на стабильные периоды развития цивилизаций, когда, наоборот, информационные коммуникации становятся неинтересными, поскольку в них нет ничего нового. В этих ситуациях завтра ничем не отличается от вчера, как пример можно вспомнить период «застоя».

Мы видим, как наши основные коммуникационные потребности меняются в зависимости от ситуации: информационные или виртуальные. Точно так в одних ситуациях мы идем за позитивной информацией, в других — за негативной. Фейки из-за своей негативности пользуются бешеной популярностью, распространяясь скорее, чем позитив в два с половиной раза.

Стабильность не приходит сама по себе. Она достигается либо репрессивными, как в тоталитарных государствах, либо экономическими методами, как это происходит в развитых странах. В одном случае люди концентрируются на выживании, в другом — на себе. И их не интересуют протесты. И те, и другие хотят жить. Но первые хотят просто жить, а вторые — жить хорошо.

Лидеры мнений, столь необходимые в прошлом, исчезают в наше время. Это связано с тем, что коммуникации прошлого были достаточно сильными по своей массовости. Их создала печатная индустрия. Они были сильными, но с одновременным ограниченным числом авторов. Тогда авторов было мало, зато читателей много. Это напоминает систему «звезд» в начале истории кино.

Сегодня, наоборот, благодаря соцсетям коммуникации имеют массовое число авторов, но в этом хоре отдельный голос легко теряется. Максимум, на что может рассчитывать бывший лидер мнений типа Льва Толстого из прошлого — это стать сегодня блогером. Информационные качели сбросили автора с пьедестала, в наше время каждый может стать автором, как раньше каждый мог стать читателем.