— Что вы придумали, негодные?! Я, епископ вашего города Тура, доктор богословия, и то не могу летать на метле! А вы придумали, будто глупая баба это может?!

К XV веку и книжные люди верят так же, как простолюдины. Для ученого монаха, для епископа или графа ведьма становится реальностью, и эти ученые люди пишут даже специальные трактаты, как выявлять, пытать и сжигать ведьм.

Русские европейцы не стали туземцами, не слились с ними в один народ… Но заимствовали много чего. Например, они стали брать с собой горсть русской земли, когда выезжали на чужбину. Хороня Шаляпина в Париже, русская эмиграция — интеллектуальный цвет народа — сыпет в могилу русскую землю, совершает древний, и тоже языческий, обряд.

Какой уж тут текст, слепо переведенный с французского…

Найденный выход

Один из парадоксов русской истории: европеизированный слой не хочет завершения модернизации: тогда он потеряет свою власть.

Другой, не менее важный такой же судьбоносный парадокс: очень многие русские европейцы хотели бы привести Россию не в реальную капиталистическую Европу XIX века, а в некое умозрительное состояние. Такое, чтобы все было и «как в Европе», и в то же время оставалось бы… как в России. Как у туземцев. В какой-то степени они и мыслят, как туземцы, потому что туземная Россия живет в их сознании.

Министр из «Сна Попова» — несомненно, сатирический персонаж… Но если это до сих пор смешно — значит, есть над чем смеяться, верно ведь?

Искать себе не будем идеала,

Ни основных общественных начал

В Америке. Америка отстала:

В ней собственность царит и капитал.

Британия строй жизни запятнала

Законностью. А я уж доказал:

Законность есть народное стесненье,

Страшнейшее меж всеми преступленье!

Нет, господа! России предстоит,

Соединив прошедшее с грядущим,

Создать, коль смею выразиться, вид,

Который называется присущим

Всем временам; и став на сей гранит,

Имущим, так сказать, и неимущим

Открыть родник взаимного труда.

Надеюсь, вам понятно, господа?[150]

Декабристы создают свои утопии, главная родовая черта которых: чтобы вроде все было и как в Европе, и в то же время как в туземной России.

Герцен — западник и социалист… Но стоит ему выехать на Запад, и он приходит в ужас от тамошнего «мещанства» — слово это используется в самом ругательном смысле, как символ самодовольного и ограниченного человека, живущего одними материальными ценностями. А мужики в России кажутся Герцену готовыми социалистами, только сами они этого пока не понимают.

Уже в начале XIX века возникает царство русской утопии — явление поразительно мощное и, как ни странно, жизнеспособное. Возникает оно в среде и европейцев, и туземцев, у туземцев даже чуть пораньше: за два поколения до декабристов Пугачев и его приспешники хотят быть «анаралами Графчернышевыми» — чтобы все было одновременно и как в европейской России, и как в туземной.

Верноподданнейший министр Алексей Константинович в чем-то главном мыслит не только так же, как Герцен, но и так же, как восставшие казаки-самозванцы… Любопытно!

Сейчас модно считать, что Россия перед Катаклизмом была европейской страной, хотя во многом и специфичной. Считается, что только кучка каких-то сбесившихся личностей хотела прыжка в утопию и что только законченные коммунисты могут считать большевизм или народовольчество чем-то естественным для России.

Не хочу сойти за «красного» и потому сошлюсь на человека, у которого побольше моего заслуг в белом движении — на сына знаменитого историка С. Г. Пушкарева, главу Народно-Трудового Союза российских солидаристов, Бориса Сергеевича Пушкарева:

«Октябрьская революция у нас произошла не на пустом месте. Идейно она готовилась чуть ли не сто лет, начиная… с декабриста Пестеля, чей образ желаемого будущего был весьма тоталитарным. И уж несомненно психология большевизма утверждалась у нас с шестидесятых годов прошлого века».[151]

Н. А. Бердяев полагал, что перенос столицы из Петербурга в Москву очень символичен — восстанавливается многое, что было характерно для московского периода русской истории. Осмелюсь лишь в одном дополнить Николая Александровича: тут идет не только возвращение к каким-то прошлым, уже отжившим идеям. Происходит слияние двух одновременных цивилизаций.

«Интеллигенция наша дорожила свободой и исповедовала философию, в которой нет места для свободы; дорожила личностью и исповедовала философию, в которой нет места для личности; дорожила смыслом прогресса и исповедовала философию, в которой нет места для смысла прогресса; дорожила справедливостью и всякими высокими вещами и исповедовала философию, в которой нет места для справедливости и ни для чего высокого. Это сплошная, выработанная всей нашей историей, аберрация{17} сознания».[152]

Вряд ли можно доказать, что в истории России была абсолютно неизбежна попытка воплотить в жизнь любую из утопий и попытаться построить насквозь искусственное общество. Но ведь и «аберрация сознания» выработана «всей нашей историей»… Ну пусть не всей, сто двадцать лет — тоже немало.

Только почему же аберрация? Совместить ценности двух цивилизаций русскому европейцу Бердяеву кажется не только невозможным, но и просто несусветной глупостью. Но это только его мнение — для миллионов людей мир выглядит совсем иначе.

Да, в России начала XX века были «Вехи» — но какой процент интеллигенции был сторонниками «Вех», а какой — против? Стоило этой книге попасть на прилавки — и поднялся многоголосый вой, прямо какой-то шабаш!

«Мерзейшая книжица за всю историю русской литературы», — писал Горький.

Кадет Милюков — вовсе не единомышленник и партайгеноссе Горького, но он поехал в лекционное турне по России, чтобы «опровергнуть „Вехи“».

Мережковский в религиозно-назидательном стиле «обличал» авторов «Вех» — они «соблазняют малых сих» (правда, в чем соблазн — не объяснил).

Общество распространения технических знаний вынесло резолюцию со словами: «продукт романтически-реакционного настроения».