К несчастью, некий щуплый въедливый врач решил, что у Энтони имеются проблемы с кровяным давлением. Будучи человеком добросовестным и ответственным, он не имел права послать его в Корпус подготовки офицеров.

Третью годовщину свадьбы не праздновали, она вообще прошла незамеченной. Наступили оттепели, постепенно растапливаясь в лето, которое, постепенно закипая, становилось все жарче и наконец вырвалось на свободу. В июле завещание представили для утверждения. После опротестования судья по делам о наследстве отправил его на доследование перед передачей в суд. Слушание отложили до сентября по моральным соображениям, в связи с возникновением трудностей при составлении списка беспристрастных присяжных. К огромному разочарованию Энтони, приговор в конце концов был вынесен в пользу завещателя, после чего мистер Хейт возбудил апелляционный иск против Эдварда Шаттлуорта.

Лето увядало, а Энтони с Глорией предавались мечтам. Строили планы на будущее, когда получат деньги, решали, куда поедут после войны. Между супругами «снова установилось согласие». Оба жили в предвкушении лучших времен и надежде, что их любовь, подобно птице феникс, возродится из пепла и обретет новую жизнь в своем окутанном непостижимой тайной пристанище.

Ранней осенью Энтони призвали на службу, и осматривавший его врач ни словом не упомянул о низком давлении. Однажды ночью Энтони сообщил Глории о своем желании погибнуть на войне. Признание было бесцельным и грустным. Как всегда, супруги жалели друг друга, но опять не по делу и в неподходящее время…

Они решили, что пока Глория не поедет на юг в учебный лагерь, куда направили часть Энтони. Она останется в Нью-Йорке, чтобы «квартира не простаивала зря», будет экономить деньги и следить за продвижением дела, которое увязло в отделе апелляций. По словам мистера Хейта, все сроки давно истекли.

Их последний разговор едва не превратился в бессмысленный спор о рациональном распределении доходов. Каждый был без колебаний готов отказаться от своей доли в пользу другого. В суете и неразберихе, что наполнили жизнь супругов, Энтони прибыл октябрьским вечером на Центральный вокзал для отправки в учебный лагерь. И появление Глории в последнюю минуту выглядело вполне естественным. Она лишь успела встретиться с мужем взглядом поверх множества голов, слившихся в толпу. В тусклом свете огней на станционных перекрытиях их глаза устремились навстречу друг другу над охваченной истерикой толпой, с ее отвратительными рыданиями и запахом нищих женщин. Должно быть, Энтони и Глория вспомнили о боли, что причинили друг другу, и каждый винил себя в сотворении мрачного безысходного лабиринта, по которому приходится блуждать в темноте. И вот уже расстояние, их разделявшее, оказалось так велико, что не стало видно застывших в глазах слез.

Повинуясь безумной команде, исходящей из невидимого источника, Энтони пробрался в вагон. Не давала покоя мысль, что впервые за три года он расстается с Глорией дольше чем на одну ночь. Необратимость этого события отзывалась в душе тоской. Ведь сейчас он покидает свою чистую прелестную девочку.

По мнению Энтони, они пришли к наиболее разумному решению финансового вопроса: Глории полагалось триста семьдесят пять долларов в месяц, не слишком много, если учесть, что более половины этой суммы уходит на оплату квартиры. Себе он оставил пятьдесят долларов в дополнение к жалованью, так как считал, что больше солдату и не потребуется. Едой, одеждой и жильем его обеспечат, а общественных обязательств у рядового нет.

В вагоне собралось полно народу, и от горячего дыхания воздух успел стать спертым. Это был один из вагонов, известный как «туристический». Дешевая подделка под пульмановский, с голыми полами и ненадежными плетеными сиденьями, которые давно нуждались в чистке. Тем не менее Энтони обрадовался и вздохнул с облегчением. Он подозревал, что отправится в путешествие на юг в товарном вагоне, в одном конце которого стоят восемь лошадей, а в другом — сорок человек. Энтони так часто слышал рассказы о вагонах с надписью «40 человек, 8 лошадей», что они перепутались в голове и приобрели некий зловещий оттенок.

Пробираясь по проходу с вещевым мешком на плече, болтающимся, как чудовищная синяя колбаса, он не обнаружил ни одного свободного места. Но тут взгляд упал на единственный просвет, оккупированный в данный момент ногами смуглолицего коротышки-сицилийца. Сам парень нахлобучил на глаза шляпу и, приняв воинственный вид, пристроился в уголке. Когда Энтони остановился рядом, сицилиец бросил на него сердитый взгляд, явно намереваясь запугать. Должно быть, он таким образом защищался от всеобщей, принявшей гигантские размеры уравниловки. В ответ на отрывистое: «Здесь занято?» — сицилиец очень медленно поднял ноги, будто они сделаны из бьющегося материала, и осторожно переместил на пол, не спуская глаз с Энтони. А тот тем временем уселся и расстегнул воротничок мундира, выданного в Кэмп-Аптоне днем раньше. Френч натирал под мышками.

Не успел Энтони рассмотреть ближайших соседей, как в головном конце вагона появился молоденький младший лейтенант и с беспечным видом понесся по проходу, выкрикивая противным въедливым голосом:

— В вагоне не курить! Не курить! Ребята, в вагоне не курить!

— Вот те на!

— Ну, ей-богу!

— Как это не курить?

— Эй, парень, вернись, давай поговорим!

— Что за фокусы?

Две-три сигареты вылетели за окно, остальные остались у владельцев, только их предусмотрительно убрали с глаз долой. Время от времени слышались реплики, полные бравады, насмешки и юмора, в котором чувствовалась покорность судьбе, но вскоре они растаяли в установившейся в вагоне безразличной тишине.

Вдруг заговорил один из четверых обитателей купе, где находился Энтони.

— Прощай, свобода! — угрюмо изрек он. — Прощай, вольная жизнь! Будем собачонками на побегушках у офицерья.

Энтони посмотрел на соседа. Это был высокий ирландец с безразлично-презрительным выражением лица. Его взгляд задержался на Энтони, будто в ожидании ответа, и скользнул дальше. Встретившись глазами с дерзким итальянцем, он испустил глухой стон и, смачно плюнув на пол, снова погрузился в гордое молчание.

Спустя несколько минут дверь опять распахнулась, и легкое дуновение зефира, по-видимому, сопутствующее младшему лейтенанту на службе, снова занесло его в вагон. На сей раз звучали иные речи:

— Все в порядке, ребята! Курите сколько хотите! Виноват, ребята! Все в порядке — курите. Виноват!

Теперь Энтони хорошенько его рассмотрел. Совсем молодой, худенький, но уже с признаками увядания, он походил на собственные усы. Эдакая огромная, блестящая на солнце охапка соломы. Подбородок чуть скошен, но дефект компенсируется полным величия и весьма неубедительным суровым взглядом, который Энтони предстояло наблюдать на лицах многих молодых офицеров в течение всего следующего года.