— Значит, это был он?

— Да.

— Что он тут делает?

— Жюльетт убила его неделю назад.

— Очевидно, не слишком тщательно.

— Мне тебе много чего нужно рассказать, — произнес Люсьен.

— А мне — тебе.

— Пойдем-ка к мадам Жакоб, выпьем кофе, — предложил Люсьен. — Я попрошу Режин приглядеть за торговлей. — Он сунул голову за полог. — Режин, ты не постоишь за прилавком? Мне нужно с профессором поговорить.

Багет треснул Люсьена по лбу и обернулся вокруг всей головы, хрустнув ему в самое ухо.

— Ай! Что…

— Маман права, — сказала Режин. — Идеально. Я просто еще раз проверила.

* * *

Жорж Сёра стоял перед неоконченной картиной «Цирк» с круглой кисточкой, на которую набрал красной краски. Он пытался убедиться, где в точности должна размещаться следующая красная точка. Меж его пальцев торчали четыре одинаковые кисточки с разными красками, точно он поймал в воздухе какое-то огромное ногастое насекомое, и его лапы замерли в трупном окоченении или от неожиданности. Он писал цирковую наездницу, стоявшую на спине белогривого паломино, — пытался отобразить в этой сцене динамику движения, одновременно лепя фигуры из отдельных точек краски, дополнявших бы друг друга: размещенные рядом, в гармонии и контрасте они бы создавали изображение в уме зрителя, стоило ему отойти на шаг от картины. Теория его была крепка и тщательна, он применял ее в своих крупных работах — «Купальщиках в Аньере» и «Воскресном дне на острове Гранд-Жатт», которые принесли ему большой успех и возвели в неофициальные вожаки неоимпрессионистов. Однако загвоздкой был сам процесс. Слишком уж тщательно все нужно делать. Слишком статично. И всякая картина писалась слишком уж, черт бы ее драл, долго. За десять лет он закончил всего семь крупных работ. Его последнюю — «Натурщиц», сцену в мастерской художника, где раздеваются модели, — разнесли критики и отвергла публика: все сочли, что это картинка из повседневной жизни, в которой самой жизни не осталось. Голые натурщицы выглядели холодными и бесполыми, как мраморные столбы. А Дега и Тулуз-Лотрек тем временем малевали в сознании народа своих танцорок и певичек, акробатов и клоунов — наглядно, гибко-текуче и подвижно. Сёра изобрел и усовершенствовал свой метод пуантилизма на прочной основе теории цвета, но теперь сам метод сковывал его. Иногда, как выяснялось, искусство и впрямь сводится к тому, что сказать, а не как это говорить.

Ему всего тридцать один, а он уже выпотрошен. Ну, или, по крайней мере, устал стоять неподвижно, утомился от интеллектуального искусства теории. Хотелось ухватить интуитивное, чувственное — отобразить движение самой жизни, пока не ускользнуло. Быть может, «Цирк», где все фигуры неуравновешенны, готовы рухнуть друг на друга в следующий миг, станет его пропуском обратно к жизни.

Он точно разместил крохотную красную точку на шапке клоуна, и тут в дверь постучали. Жизнь прерывает искусство. Хотелось рассердиться, но на самом деле Сёра был благодарен. Может, доставили припасы, а то и Синьяк или Бернар пришли посмотреть, как движется картина. О теории гораздо проще рассуждать, нежели применять ее на практике.

Он открыл дверь и чуть не выронил кисточки, по-прежнему растопыренные у него в руке. Перед ним стояла молодая женщина — поразительной наружности, в атласном платье цвета корицы, кожа светлая, а волосы темные, почти черные. Глаза же — ярко-синие, как сапфиры.

— Прошу меня простить, месье, насколько я понимаю, здесь студия художника Сёра? Я натурщица, и мне нужна работа.

Неловкий миг Сёра стоял и просто на нее пялился, а сам уже набрасывал ее в уме. Потом она улыбнулась, и его вытряхнуло из воображения.

— Извините, мадемуазель, но у меня уже готовы все этюды к той картине, что я сейчас пишу. Вероятно, когда начну следующую…

— Месье Сёра, пожалуйста… Мне сказали, что вы — величайший художник Парижа, а мне очень нужна работа. Я согласна позировать обнаженной. Я не против. Я не устаю и не замерзаю.

Сёра совершенно забыл, что намеревался сказать дальше.

— Но, мадмуазель…

— О, я прошу прощения, месье, — сказала она, протягивая руку. — Меня зовут Пуант.

— Заходите, — промолвил Сёра.

* * *

Когда Люсьен и Профессёр зашли в crémerie мадам Жакоб, Тулуз-Лотрек уже сидел за одним из трех высоких столиков, ел хлеб с размазанным по нему камамбером и пил эспрессо, сдобренный каплей сливок. С ним была очень худая и очень усталая Жейн Авриль, по-прежнему в чрезмерном сценическом гриме. Люсьен никогда не встречал артистку лично, однако тут же узнал ее по рисункам и плакатам Анри.

— Люсьен, Профессёр, вы знакомы с великой, изумительной, прекрасной Жейн Авриль? Жейн, мои друзья…

— Enchanté, — произнесла певица. Она соскользнула с табурета, опершись на столик, и протянула вновь прибывшим по руке в элегантной перчатке. Оба склонились в полупоклонах. Она меж тем повернулась к Анри, приподняла котелок у него на голове и запечатлела на его виске поцелуй. — А теперь, куколка, раз есть кому за тобой присмотреть, я пошла домой. — Она вздела бровь, посмотрев на Люсьена. — Он меня не отпускал, если я его с собой не возьму. И что я с ним дома делать буду?

Люсьен проводил ее к дверям и предложил помочь найти фиакр, но она предпочла ковылять вниз по длинной лестнице к Пигаль, сказав, что свежий утренний воздух наверняка ее протрезвит, и она сможет уснуть.

Когда булочник вернулся к столику, Анри бросил на тарелку хлебную корку.

— Я предатель, Люсьен. Мне стыдно, что ты застал меня здесь за поеданием чужого хлеба. Не стану тебя упрекать, если ты меня бросишь. Меня все бросают. Кармен. Жейн. Все.

Люсьен махнул рукой мадам Жакоб, стоявшей среди своих сыров, чтобы принесла им с Профессёром кофе, и пожал плечами. С нею он виделся всего час назад в булочной, где они уже обменялись любезностями, так что на сегодня хватит.

— Ну, для начала, Анри, ты и так ешь мой хлеб. Мадам Жакоб подает у себя только хлеб Лессаров вот уже полвека, поэтому никакой ты не предатель. А мадемуазель Авриль вовсе тебя не покинула — она просто отправилась домой, потому что, вне всяких сомнений, устала от того, что всю ночь смотрела, как ты пьешь. Если бы все сложилось иначе, и она бы взяла тебя с собой в постель, ты бы там либо отключился, либо стал петь похабные матросские песни, а это раздражает. Ваша меланхолия нарочита, месье Тулуз-Лотрек.

— Что ж, — вздохнул Анри и подобрал корку с тарелки. — В таком случае, мне стало легче. Как ваши дела, Профессёр? Что-нибудь интересное в Испании?

— Там на юге, в Альтамире, открыли новую пещеру. Таких старых рисунков на стенах, вероятно, прежде не находили.

— С чего ты взял? — спросил Люсьен.

— Интересно здесь то, что мы с коллегой предположили относительную дату их создания — всего лишь относительную, — проанализировав ту краску, которой их делали. Ни в каких дошедших до нас рисунках синяя не используется.