«Мы оставили за собой всех победителей древности, – продолжает вспоминать Сегюр. – Мы упоены были славою. Потом находила грусть: то ли изнеможение от избытка стольких чувств, то ли одиночество на этой страшной высоте, неизвестность, в которой мы блуждали на этих высочайших вершинах, откуда открывалась перед нами безграничная даль».

Та же эсхатология в книге Блуа: «Люди были на высочайшей вершине человечества и, благодаря лишь присутствию этого Чудесного, Возлюбленного, Ужасного, какого никогда еще не было в мире, могли считать себя, как первые люди в раю, владыками всего, что создал Бог под небом».

Вот что влечет людей к Наполеону: древняя мечта о потерянном рае, о Царстве Божьем на земле, как на небе, и новая – о человеческом царстве свободы, братства и равенства.

Это значит: душа Наполеона – душа Революции. Он молния этой грозы: чудо морское, выброшенное на берег бездною.

Революция вскормила его, как волчица Ромула. И сколько бы ни проклинал он ее, ни убивал ее, он всегда возвращается к ней и припадает к ее железным сосцам: кровь в жилах его – волчье молоко Революции.

Он – сама она во плоти: «Я – Французская Революция», – говорил он после казни герцога Энгиенского, одного из самых злых и страшных дел своих, – но не безумного: связь его с цареубийством 1793 года, Террором, душой Революции, упрочена этою казнью. Ров Венсенский, где расстрелян невинный потомок Бурбонов, есть рубеж между старым и новым порядком; разрез пуповины, соединявшей новорожденного кесаря с королевскою властью. Труп Энгиена для Бонапарта – первая ступень на императорский трон; кровь Энгиена для него – императорский пурпур.

«Только ослабляя все другие власти, я упрочу мою – власть Революции», – говорит он в Государственном Совете по поводу своего коронования. [Lacour-Gayet G. Napoléon. P. 177.] И после двусмысленной речи Шатобриана в Академии о писателе Иосифе Шенье, цареубийце 93-го года: «Как смеет Академия говорить о цареубийцах, когда я, коронованное лицо, которое должно их ненавидеть больше, чем она, обедаю с ними и сижу в Государственном Совете рядом с Камбасересом (государственным канцлером, бывшим членом Конвента, тоже цареубийцею)». [Ibid. P. 393.] Истинное помазание нового Кесаря не миро святейшей Ампулы, а революционная воля народа. «Я не похитил короны; я поднял ее из грязи, и народ возложил ее на мою голову; уважайте же волю народа». [Las Cases E. Le mémorial… T. 1. P. 148.]

«Я – Французская Революция», – говорит он в начале империи, а в конце: «Империя есть Революция». [Houssaye H. 1815. Т. 1. P. 512.]

Революция – душа империи, ее динамика. Ею движется она, как тело душою. Только что империя дает трещины, как проступает сквозь них огненная лава революции.

«Надо снова надеть ботфорты 93-го года», – говорит Наполеон в 1814 году, во время нашествия союзников на Францию. [Lacour-Gayet G. Napoléon. P. 505.] И в 1815-м, накануне Ватерлоо: «Император, консул, солдат, – я все получил от народа… Воля моя – воля народа; мои права – его». [Houssaye H. 1815. Т. 1. P. 605.] И после Ватерлоо, перед отъездом в Рошфор – последним путем на Св. Елену: «Европейские державы воюют не со мной, а с Революцией». [Ibid. Т. 2. P. 194.]

Вот почему старый честный якобинец, член Комитета Общественного Спасения, Дон Кихот и филантроп 93-го года, Карно остается верен ему до конца. «Честь и благо Франции не позволили мне сомневаться, что дело Наполеона есть все-таки дело Революции», – объясняет эту верность другой якобинец. [Thibaudéau A.-C. Mémoires, 1799–1815. P., 1913. P. 376.]

«Отделить, отделить его от якобинцев», – повторял в суеверном ужасе император Александр I на Венском конгрессе, когда получено было известие о бегстве Наполеона с о. Эльбы: кажется, Александр один понимал всю опасность того, что Наполеон снова сделается чем раз уже был – воплощенной Революцией, «Робеспьером на коне».

Кромешный ужас, преисподнее лицо ее – лицо Медузы, от которого все живое каменеет, – знает он как никто. «Революция – одно из величайших бедствий, какие только небо посылает земле». [Las Cases E. Le mémorial… Т. 3. P. 395.] К революционной «сволочи vile canaille» у него отвращение, физическое и метафизическое вместе. 10 августа 1792-го, глядя с Карусельной площади, как толпа ломится в Тюильрийский дворец, он шепчет сквозь зубы, бледнея: «Che cocjlione! О, сволочь! И как могли их пустить. Расстрелять бы картечью сотни четыре-пять, и остальные разбежались бы». [Levy A. Napoléon intime. P. 51.]

Страха человеческого он не знает. Но бледнеет, «слушая рассказы о насилиях, до каких способен доходить взбунтовавшийся народ. Если во время поездок его верхом по парижским улицам рабочий кидался перед ним на колени, прося о какой-нибудь милости, первым движением его было вздрогнуть и отшатнуться назад». [Rémusat C.-é. G. de. Mémoires. Т. 3. P. 356.] «Злой человек, дурной человек! – говорил он о Руссо над его могилой в Эрменонвилле. – Без него не было бы Французской революции… Правда, и меня бы не было… но, может быть, Франция была бы тем счастливее». [Holland H. R. Souvenirs des cours de France, d’Espagne, de Prusse et de Russie. P., 1862. P. 193–194.] – «Ваш Руссо – сумасшедший: это он довел нас до такого состояния». [Roederer P. L. Atour de Bonaparte: Journal. P., 1909. P. 20.] – «Будущее покажет, не лучше ли было бы для спокойствия мира, чтобы ни Руссо, ни меня никогда не существовало». [Chuquet A. M. La jeunesse de Napoléon. Т. 2. P. 15.]

Но он знает, что революция не могла не быть, что тот же рок и в ней, как и в нем. «Кажется, наша революция была неотвратимо-роковою – нравственным взрывом, столь же неизбежным, как взрыв физических сил, извержением вулкана». [Las Cases E. Le mémorial… Т. 3. P. 395.]

Революция – хаос. Силы ее бесконечно-разрушительны. Если дать ей волю, она разрушила бы человеческий космос до основания, до той «гладкой доски», о которой поется в Интернационале. Чтобы спасти космос, надо обуздать хаос. Это Наполеон и делает, и, как бы мы ни судили о всех прочих делах его, надо признать, что это дело – доброе, и даже святое, или, как сказали бы древние, «богоподобное», потому что боги суть, по преимуществу, обуздатели и устроители хаоса.

«Я закрыл бездну анархии, я устроил хаос: я очистил революцию». [Ibid. Т. 2. P. 245.]

Космос питается хаосом; прекраснейший космос – только устроенный хаос: это знают боги, знает и он, мнимый убийца революции, ее действительный бог Музогет.

«Вопреки всем своим ужасам, революция была истинной причиной нашего нравственного обновления: так самый смрадный навоз производит самые благородные растения. Люди могут задержать, подавить на время это восходящее движение, но убить его не могут». [Ibid. Т. 4. P. 43.] – «Ничто не разрушит и не изгладит великих начал Революции; эти великие и прекрасные истины останутся вечными: такою славою мы их озарили, такими окружили чудесами… Они уже бессмертны. Они живут в Великобритании, озаряют Америку; сделались народным достоянием Франции: вот трехсвечник, с которым воссияет свет мира… Истины эти будут религией всех народов, и, что бы ни говорили, эта памятная эра будет связана со мною, потому что я поднял светоч ее, осветил ее начала, и теперь гонения сделали меня навсегда ее Мессиею. Друзья и враги мои скажут, что я был первым солдатом революции, ее великим вождем. И, когда меня не будет, я все еще останусь для народов звездой их прав, и имя мое будет их боевым кличем, надеждой в борьбе». [Los Cases E. Le mémorial… Т. 2. P. 107.]