Дома тоже не было покоя – то начинала вдруг течь батарея парового отопления, то шалило электричество, то наш сосед с третьего этажа, делающий в своей квартире ремонт, умудрился в нескольких местах пробить нам потолок…

Одним словом, всё собралось в одну кучу, и вывезти этот воз каждодневных проблем мне было, казалось, уже не под силу. Может быть, именно поэтому я чаще обычного раздражался, срывая своё раздражение на самых близких людях. Придирался по пустякам к жене, а сыну порою давал занудные наставления, уча его жизни и, разумеется, сожалея потом и о своих срывах, и о своих ненужных нравоучениях. На дачу, в небольшую прибайкальскую деревеньку, я смог выбраться лишь к середине июня.

Погода ко времени моего отъезда, слава богу, наладилась. В городе было тепло и солнечно, проблемы тоже, казалось, сами собой рассосались… На Байкале же, куда я приехал после недавно сошедшего с озера льда, ещё веяло прохладой, и свежесть эта бодрила и, казалось, прибавляла сил.

Переправившись на пароме в истоке Ангары на свой берег, я по крутой тропинке поднялся на нашу гору – всю в свежей изумрудной зелени. Подходя к даче, как обычно, впрочем, ощутил тревогу. Ведь не был здесь больше шести месяцев. С начала ноября теперь уже минувшего года. И мало ли что могло произойти за это время. В прошлом году, например, кто-то, покорёжив ставню, но не сумев её сломать, чтобы пробраться в дом, просто нагадил, видимо со злости, на крыльце перед входной дверью, что вызвало у меня лишь горькую усмешку и мысли о том, что Дарвин со своей теорией эволюции, пожалуй, всё же промахнулся. Не от обезьяны произошёл человек, а от свиньи. О чём говорила, кстати, не только эта куча человечьего дерьма, но и загаженные повсюду всевозможным мусором берега Байкала. Будто цель так называемого человека разумного – повсюду, где он только появляется, состоит в том, чтобы поскорее оставить после себя свалку – даже в самых красивых местах…

Впрочем, о грустном думать не хотелось, да и никаких, во всяком случае на первый взгляд, неприятных неожиданностей, к счастью, не просматривалось.

Вспомнил, как в начале ноября, уже по приличному снегу уезжая с дачи в город и то и дело оглядываясь на запертый на все ставни и замки дом, показавшийся мне вдруг таким сиротливым, слепым, я мысленно повторял перенятое с давних пор от мамы: «Господи, храни мою избушку от всякой напасти, а пуще всего – от злого человека».

Отперев входную дверь, я прошёл на веранду, освещаемую сейчас только светом, проникающим в просвет не до конца прикрытой мной двери. С веранды, открыв очередной замок, вошёл в дом, где из-за закрытых ставен было ещё темно. «Сырости не чувствуется», – удовлетворённо отметил я, на ощупь вдоль стены продвигаясь к выключателю, чтобы зажечь свет…

И вдруг я замер, уловив негромкий, но чётко слышимый живой звук! Да, именно живой!.. И лишь через мгновение сообразил, что это тикают настенные часы, работающие на обычной батарейке.

Часы эти в прошлом году нам подарил брат жены. Они были очень красивые: керамические, с сиреневатой гжельской росписью и двумя «гирьками» – тоже керамическими, больше похожими на маленькие колокольчики. Правда, всего этого я сейчас ещё не видел, а лишь воображал, слыша ровный неспешный их ход.

– Тик-так… Тик-так… Тик-так…

И столько непоколебимого спокойствия было в этой извечной, размеренной работе, что я невольно порадовался за них, словно это был не бездушный механизм, а живое существо. Да и дом мне тоже показался вдруг живым, прислушивающимся ко всему окружающему и – ко мне, как я – к этим часам. И сразу же пригрезилось, как он, скрипя брёвнами стен, пытался сохранить тепло, его остатки, от протопленной мною за день до отъезда печи…

Я ещё немного постоял в темноте, будто расслышав за стеной свирепый и весёлый визг метели. И снова подумал, как дом, сопротивляясь холоду и ветру, своими стенами, будто большими добрыми руками, ограждал всё внутри себя, в том числе и эти вот незамысловатые настенные часы, отмеряющие бесконечное время и скрашивающие своей негромкой беседой, особенно в глухие зимние ночи, его однообразную, скучную жизнь: без хозяев, их весёлых голосов и гомона друзей, нередко и, как почти всегда, нежданно приезжающих на дачу летом. Тем более что говорить часам всю долгую зиму, кроме дома, было ведь не с кем…

Я включил свет и убедился, что вода в эмалированном ведре, поставленном на всякий случай в таз на печь, по-видимому, не замерзала, поскольку дно ведра было не выдавлено наружу, как это непременно бы случилось, превратись она в лёд.

Открыв ставни, я впустил в дом предвечерний красноватый заоконный свет. Взглянув на циферблат, удостоверился, что часы показывают точное время.

Затопив печь и приготовив своё фирменное блюдо – яичницу с колбасой, я настрогал затем из разной зелени, привезённой из города, салат, а во время трапезы выпил ещё и три рюмки водки. Перемыв после ужина в тазике с тёплой водой посуду, стал наслаждаться тем редким и чудесным состоянием, когда можно никуда не спеша полежать в прогретой уже постели и при мягком свете настенной лампы почитать недочитанную книгу, дожидавшуюся тебя на прикроватной тумбочке с прошлого года.

Закладка лежала во второй половине тома Джека Лондона, перед рассказом «Тропой ложных солнц»…

Прочитав рассказ почти до половины, я задумался над следующей фразой: «…И я шагаю, как во сне, и мне вдруг приходят в голову странные мысли. “Зачем Ситка Чарли трудится в поте лица, ходит голодный и терпит такие мучения?”

“Ради семисот пятидесяти долларов в месяц”, – отвечаю я сам себе, понимая, что это глупый ответ. Но это правильный ответ. И с той поры я никогда не думаю о деньгах. Потому что в тот день у меня открылись глаза, вспыхнул яркий свет, и мне стало хорошо. И я понял, что человек должен жить не ради денег, а ради счастья, которое никто не может дать, ни купить, ни продать, которого не оплатишь ничем».

Я откладываю книгу в сторону, гашу свет и в невесомой тишине, если не считать старчески сварливого бормотания ходиков – о неизмеримости, непознаваемости и непобедимости Времени, думаю о том, как верно то, что я прочёл. И во мне начинает вызревать решение – бросить к чёртовой матери свою высокооплачиваемую, но опостылевшую работу и жить «ради счастья», ради возможности не урывками, а постоянно делать то, что тебе по душе. Мне по душе – писать рассказы, создавая иную реальность, в которой самостоятельно уже, без дальнейшей моей помощи начинают жить герои произведений, если, конечно, удаётся вдохнуть в них жизнь. И главное, работа – эта принудиловка ради куска хлеба – не будет больше красть у меня самое драгоценное, что есть у человека – время.

Я понимаю, что подобное решение влечёт за собой резкий поворот судьбы. Что, может быть, не только мне, но и моим близким от этого придётся туго. Ведь литературным трудом ныне не проживёшь…

Но для чего ж тогда дана мне жизнь? И этот, пусть не громкий дар, возможность создания иных миров? А ведь талант, пусть даже небольшой, так редок. И, может быть, уже не я, а он владеет мною? И что такое моя жизнь? Лишь короткий штрих меж бесконечных, как мир, «тик-так»? Чёрточка, разграничивающая даты: рождения и смерти? Неугаданное предназначение?..