иззябший, в рубище, он возвращается в ту же тюрьму, откуда ушел. Получает прибавление срока, "наградные" и собственным телом расплачивается за сделанные долги. Но зато все долги уж смараны, и он снова кредитоспособный человек. Вот происхождение многих сахалинских "бегов", ставящих прямо в тупик тюремную администрацию:

 - Да чем же, на что надеясь, они бегают?

 Уголовное законодательство каторги так же просто и кратко.

 "Кража", такого преступления каторга не знает. На языке каторги "преступлением" называется только убийство. И если, положим, человек, осужденный за вооруженную кражу, говорит вам:

 - Никакого преступления я не совершал!

 Это вовсе не означает "упорного запирательства". Просто вы говорите на двух разных языках: он никого не убил, значит, "преступления" не было. И вы очень часто услышите на Сахалине:

 - За разбой без преступления.

 - За грабеж без преступления.

 - За нападение вооруженной шайкой без преступления.

 Кража не считается ничем. Там, где беззакония творят все, беззаконие становится законом. В случае кражи каторга предоставляет обкраденному самому разобраться с вором или нанять людей, которые бы вора избили. Но если вор начинает уж красть у всех поголовно, тогда тюрьма учит его для острастки вся: Но все подобные дела должны оканчиваться в тюрьме и самосудом. Начальства каторга не признает. И всякая жалоба по начальству, - прав человек или виноват, безразлично, - оканчивается для жалобщика или доносчика жесточайшим избиением всей тюрьмой. В этом ни разноречия, ни отступления не бывает. Бьют все: одни из мести, другие - по злобе, третьи - "для порядка", четвертые - от нечего делать: надо же чем-нибудь развлекаться. Некоторые "из прилики": не будешь такого бить, скажут: "Сам, должно быть, такой же!"

 Теперь мы входим в самую мрачную часть "уложения" каторги, где звучит только одно слово "смерть". Эти законы охраняют безопасность бегства.

 Каждый, кто, зная о готовящемся побеге, предупредит об этом начальство или, зная место, где скрывается беглец, укажет это место начальству, подлежит смерти. И пусть его для безопасности переведут в другую тюрьму, каторга и туда сумеет дать знать о совершенном преступлении, и такого человека убьют и там.

 Если каторжник бежал, его поймали, привели снова в ту же тюрьму, и он сказывается "бродягой непомнящим", никто из знающих его, под страхом смерти, не имеет права его "признать", то есть открыть его настоящее имя. Этому непреложному закону подчиняются не только каторжане, но и надзиратели, никогда почти не признающие "бродяг", которые у них же сидели. Этот закон имеют ввиду и другие служащие, неохотно "признающие" беглого, когда его возвращают:

 - Охота потом ножа в бок ждать!

 В Корсаковский пост доставили с японского берега Мацмая несколько перебравшихся туда беглых. Они выдавали себя за "иностранцев" и лопотали на каком-то тарабарском наречии, сами еле сдерживались от смеха при виде приятелей-каторжан и старых знакомых надзирателей. Но их никто "не признавал".

 - Впервой видим!

 Пока, наконец, беглецам не надоело "ломать дурака", и они сами не открыли своих имен.

 Мне рассказывал один из служащих:

 - Приводят к нам на пост бродягу. Смотрю: "батюшки, да он у меня же в лакеях, будучи каторжанином, служил". Думаю: "признавать - не признавать? Уличать - не уличать?" Попросил, чтобы меня с ним оставили наедине. Смеется: "Здравствуйте, - говорит, - ваше вышесокоблагородие. Как барынино здоровье?" - "Что ж ты, - спрашиваю, - так настоящее свое имя и не думаешь открывать?" - "Не думаю!" - "Да ведь тебя здесь половина людей знает. Признают!" - "Никто не признает, не беспокойтесь!" - "Да ведь я тебя первый уличить должен. Не могу не уличить!" - "Что ж, - говорит, - уличайте, коли охота есть!" А сам на меня в упор смотрит. Бился я с ним, бился, часа два, пока доказал, что ему инкогнито своего не скрыть, и самому признаться выгоднее, - наказание меньше. Насилу уломал: "Ладно, - говорит, - сознаюсь!"

 Помню испуганное лицо моего ямщика, который часто меня возил и был ко мне расположен, когда я сказал ему:

 - А я Широколобова видел!

 Даже вздрогнул бедняга, испугался за меня:

 - Бога ради, барин, никому об этом не говорите! Беда будет!

 Но я успокоил его, что пошутил.

 Вот это-то обязательное всеобщее молчание относительно беглого и придает надежды сахалинским беглецам. Немногие бегут в надежде вернуться в Россию, но всякий надеется "переменить участь", при бегстве сказаться "бродягой" и вместо десяти, двадцатилетней каторги отбыть полуторагодовую.

 Убийство каторжанином каторжника каторга не всегда наказывает смертью. Но убийство каторжанином "товарища" - всегда и обязательно. "Товарищ" - не всякий. И часто каторжанин, совершивший убийство в тюрьме, на ваш вопрос: "Как же так, товарища?" - с недоумением ответит вам:

 - Какой же он мне был товарищ?

 И даже смертельно обидится:

 - Нешто я могу товарища убить.

 Вы говорите на разных языках.

 "Товарищ" - на каторге великое слово. В слове "товарищ" заключается договор на жизнь и смерть. Товарища берут для совершения преступления, для бегов. Берут не зря, а хорошенько узнав, изучив, с большой осторожностью. Товарищ становится как бы родным, самым близким и дорогим существом в мире. И я знаю массу случаев, когда товарищ к товарищу, заболевшему, раненому во время бегов, относился с трогательной нежностью. К товарищу относятся с почтением и любовью и даже письма пишут не иначе, как: "Любезнейший наш товарищ", "премногоуважаемый наш товарищ". Почтением и истинно братской любовью проникнуты все отношения к товарищу.

 Убить товарища в тюрьме - одно из величайших преступлений. Убить его с целью грабежа во время бегов - величайшее, какое только знает каторга.

 Во всех сахалинских тюрьмах, в "подследственных" одиночках вы найдете несчастнейших людей в мире, ждущих как казни своего освобождения из одиночки. Полупомешанных от ужаса, дошедших до мании преследования. Все это - лица, заподозренные каторгой в доносе о предстоящем побеге, в указании места, где скрывается беглый, в уличении бродяги, в убийстве товарища во время бегов. И они имеют все основания сходить с ума. Каторга говорит:

 - Не уйдут от нас! Пришьем.

 Из того, что такие несчастные водятся во всех тюрьмах, вы видите, что даже закон товарищества в развращенной сахалинской каторге находит много нарушителей.

 Таковы гражданский и уголовный кодексы каторги. Мне остается только сказать о постановке следственной части у каторжан. Каторга еще не пережила эпохи пыток. Производить обыск, сыск и розыск на каторжном языке называется "шманать", и на обыкновенный язык это слово следует перевести словом: пытать. Творя самосуд, каторга добивается истины жестокими истязаниями.

 Капитан Моровицкий рассказывал мне, как в бытность