— А ты же сказала, что она от тебя не откажется.

— Ну да, в том-то и дело… — И повторила: — В том-то и дело… А когда она будет звонить?

Сказать «не знаю» — ослабить свои позиции.

— Может, и звонила.

Уже толкая свою дверь, Лара усмехнулась:

— Ей муж не даст от меня отказаться.

Все понимал, все видел, все знал… но когда она была прекрасней ариозо Канио в исполнении Марио дель Монако!

IV

С той поры я сделался пажом, доверенным лицом и преданным портфеленосцем Лары Комаровской, к тому же еще слушателем, зрителем, а если надо, то и хором: «Построят всю школу на линейку, и Сергей Васильевич скажет: „Не уберегли Лару“». (До Мальчиша-Кибальчиша было тогда рукой подать: в два раза ближе, чем до нынешнего две тысячи пятого года — позабывшего отметить столетие первой русской революции. Вообще-то про Мальчиша-Кибальчиша я тоже все-все-все знал, но иным способом самовыражения не владел.)

Она по-прежнему будет заниматься у Радкевич. На третьем этаже, где размещались классы по специальности, я повстречал ее мать, та шла по коридору, держась очень прямо, никого не удостаивая взглядом. Сейчас войдет в класс — и прочь личину! Станет подносить к глазам платочек, выслушивать, что ее дочь — тупица, а на прощанье примется униженно благодарить учительницу, так уж и быть согласившуюся считать этот раз «последним»: «Бог вам воздаст, Инна Семеновна, Бог вам воздаст…»

Для Лары просьба о прощении равнозначна изнасилованию. Против позора есть только одно средство: по дороге в школу она молча показывает мне пузырек с прозрачной жидкостью. Достала и быстро спрятала.

— Они получат то, чего хотят.

И убежала вперед.

Будь я в девятом… Тогда бы со стороны это выглядело ссорой влюбленных: она после каких-то его опрометчивых слов бежит прочь, он в неземной досаде роняет на грудь чубатую голову, симфонический оркестр исполняет патетическую музыку.

Взрослым шагом я направляюсь в 9 «Б» и застаю там картину, которую охарактеризовать можно одним словом: мечта. До звонка пять минут. Джазюга выпущен из клетки. Это, стуча каблуком, лабает буги-вуги Берлинский, из брюк-дудочек вырываются красные носки. Зажмурившись, Берлинский выкрикивает магические слова по-ангельски. Одновременно на крышке рояля поединок двух «пелеев». Мячом служит гривенник, футболисты — пара пятаков, азартно подталкиваемых расческами. Гол! Гривенник влетает в воротики, которые процарапаны ножиком на всех без исключения роялях четвертого, общеобразовательного этажа.

В старых гимназиях в каждом классе были свои заводилы. С победой Великой Октябрьской революции, отменившей раздельное обучение, оголец перестал верховодить классом и стал душой уборной. Из Марсова поля класс превратился в Сад Любви, отныне начинающие Царицы Ночи сами распределяли, кому быть Зорастро, кому Тамино, кому Папагено, а кому и Моностатосом (и устраивайся, как хочешь, всеобщий пария). Какая роль досталась Берлинскому? Полагаю, не злополучного мавра. Да меня это и не трогало. Если б для исключения из комсомола тоже требовалась характеристика — как потребует их позднее ОВИР для убывающих, — Берлинскому бы написали: «Пользуется авторитетом у младших товарищей». Он ярчайший представитель 9 «Б», а в 9 «Б», согласно нашим верованиям, обитали боги. Как на Олимпе, как в Валгалле. Быть услышанным богом — это ли не предел человеческих мечтаний!

Чувствуя, как сутулюсь, я еще раз бросил взгляд на класс: кто кивер чистил весь избитый, кто штык точил, кто — что. Неразошедшийся комок кумушек точил лясы. Все было вроде как у нас, но мудреней, взрослее, с привлечением технологий будущего. Кто-то мог уже кусать длинный ус, сердито ворча. Лары в классе не было.

— Берлин, ты видел Лару Комаровскую? У нее в портфеле яд. Мы ехали в автобусе, она мне показала.

Смолкли — и веселия звуки, и шум футбольных трибун, и змеиное шу-шу-шу внутри комочка, и метафизический скрип перьев тех, кто на скорую руку сдувал домашнее задание: какими бы скорыми эти руки ни были, им за пять минут не управиться, теперь же можно призвать себя к спокойствию, сказав: «Лара отравилась».

И тут она появилась, мертвенно-бледная, с опушенными глазами, — так в фольклорном ансамбле движутся неприступные в своей скромности красавицы, не поднимая очей на притихших от восхищения джигитов. Только коса у Лары не черная, а золотая. И не фальшивая, а своя. В полной тишине, пошатываясь, она прошла через класс и села за парту. Мое присутствие учтено — судя по незримому для публики движению, каким поощряют кого-то своего за кулисами. Ее окружили. С нею пытались заговорить, но она только качала головой, закрыв глаза и плотно сжав губы: ей было плохо.

Забота коллектива о попавшем в беду товарище вылилась в осуждение бесчеловечности учителей. Бесчеловечным было бы сейчас проводить урок. По совести, его следует отменить, но разве совесть сыщешь в учительской? Античный хор «Вы жертвою пали» был бы уместен.

А вот я — нет, я был уже неуместен. Моностатос сделал свое дело. Изволь удалиться. Причем быстро: звонок. («Мальчик, что ты здесь делаешь?») Бесправие шестиклассника, которого спроваживают в разгар праздника.

На большой перемене я крутился возле 9 «Б».

Не только слезы просыхают мгновенно — в этом прелестном возрасте на все девичья память, а уж подавно на обещание «кому-то чего-то никогда не забывать», торжественно данное в знак солидарности с жертвами произвола. Актуальность момента скрывается за холмом. Неведомо кем-чем доведенная до отчаяния, которое неудачно попыталась привести в действие, Лара никого больше не волнует. Ну, постояли немного все за одного, и хватит. Тем паче что между Ларой и тремя колонками обжитых попарно парт, именуемых классом, всегда искрило. Киприда местного разлива — то же, что и пророк в своем отечестве. Вот если б она здорово играла на рояле. Будь ты хоть носорожьих статей, это как миллионное приданое для соискателей твоей ноги.

Большую перемену Лара просидела в классе. Завуч заглянула в приоткрытую дверь, ничего не сказала и пошла дальше, пожелтевшая, почерневшая — от курения и за давностью лет своего появления в мир, — горбоносая армянка, древняя, как ее родина, и, как ее родина, не снимавшая траур по сыну. Елизавета Мартыновна, «Мартышка». («Мальчик, ты вылетишь из школы в двадцать четыре секунды, как пробка из бутылки!»)

В сумерках, уже апрельских, не таких густых, как зимние в этот час, Лара мне шепчет:

— Если тебя ударили по одной щеке, то подставь другую.

На остановке мы одни, «двойка» только что отъехала, можно не шептаться.

— Это сказал, — еще тише, — Христос. Смотри не проговорись никому. В Библии так написано.

Я был занят Ларой, не то слово — я был охвачен ею. И тем не менее!.. Как говорила Клава, бывает в жизни огорченье — вместо хлеба есть печенье. Лара была таким печеньем, с горчинкой. Мой же рацион достаточно разнообразен — хлеб насущный в него входил тоже. Имеется в виду тоска зеленая сидения за партой или над домашними заданиями, которые готовились под арии Андре Шенье, Канио, Каварадосси, де Грие, оплакивавших не только свою участь, но и мою. Прибавим к этому занятия на скрипке — с книжкой на пульте, когда никто не видел, — что для взрослых больший грех, чем мастурбация. Не дай Бог быть застигнутым врасплох.