– Может быть, ему зайти?

– Не стоит, мы сейчас уйдем. Мы согласны взять вашу помощь и согласны на ваши условия. Вскоре мы все соберемся в одном городке. Вы тоже будете приглашены. За вами приедут и вас туда привезут. Там вы отдадите чек и узнаете, на что пойдут ваши деньги.

– Что ж, и я согласен.

– Но половина денег нам нужна сейчас…

Я выписал чек. Она спрятала его на груди. Встала на подоконник. Две громадные ручищи приняли ее, и я наконец разглядел гиганта – темную бородку, вьющиеся длинные волосы, ясное молодое крестьянское лицо… Это и был будущий глава террористов Андрей Желябов, любовник Сонечки.

Весь следующий день я провел в отвратительном страхе. Ждал прихода гостей от Кириллова. Наверняка он уже знает о визите Сонечки и о деньгах. Хотелось плюнуть на все и уехать в беззаботную Европу. Но я не уехал, и никто не пришел. Только посланный от княгини Урусовой принес приглашение. Княгиня просила пожаловать в ее имение в Петергофе.

Чай был накрыт в открытой беседке с пожелтевшими мраморными колоннами, построенной знаменитым Кваренги. Она стояла на высоком холме, откуда был виден пруд. А вокруг – все изыски восемнадцатого века, какие русские вельможи добросовестно переносили из Франции в свои имения. Фламандская деревня – копия той, которую построила в Трианоне Мария-Антуанетта… Тихо вращалось мельничное колесо рядом с гротом и каменным мостиком. Непременные в наших поместьях античные боги глядели сквозь листву. Торчали пики мраморных обелисков, воздвигавшихся князем-отцом после каждого посещения имения августейшим другом…

Слуги в белых шелковых чулках и ливреях с гербами подавали чай.

Вспоминаю все это как мираж, сон… Видение Атлантиды… Имение это давно разграблено, и сыновья преданных вчера слуг со рвением вскрыли мраморные саркофаги господ в мавзолее. Забрав ордена и драгоценности из гробов, добрые сыновья добрых слуг выбросили кости добрых господ, не забыв сбить крест с церкви, построенной великим Казаковым…

Но все это будет потом…

В тот день, исчезнувший в Лете, в столетней беседке собрались три немолодые дамы. Среди них – две престарелые дочери нашего знаменитого поэта Тютчева – Дарья и Екатерина. Дарья по-прежнему была фрейлиной Императрицы, а Екатерина ушла в отставку, вышла замуж и удалилась на покой в Москву. Слыла умнейшей женщиной и, кажется, писала нравственные повести. В тот вечер Дарья добросовестно пересказывала княгине Урусовой и сестре все происходившее во дворце… Их голоса звучат для меня из того нездешнего вечера, из той затонувшей Атлантиды…

Княгиня Урусова наливала чай и молча слушала. Она не любила двор, но не хотела огорчать старых подруг.

Дарья говорила:

– Наша Святая… – так теперь принято называть Императрицу, – умирает… А он… – «он», или «обезумевший он» – так нынче зовут Александра Второго, правда, шепотом, – поселил во дворце эту женщину, – (княгиню Долгорукую). – Ее привезли ночью после очередного покушения на него и разместили в камер-юнкерских комнатах… Теперь на третьем этаже у нас шумно – трое детей, прижитых им от нее, носятся по коридору. И шум долетает до апартаментов Святой…

Екатерина:

– Странная любовь. Я помню его прежде, на балах – всегда окружен цветником фрейлин… Глаза его поразительно светились, когда рядом появлялась новая красавица, взгляд становился мягок и беспомощен. Крепость открыта – завоевывайте. И наши дуры завоевывали, не понимая, что крепость открыта для всех и потому завоевать ее нельзя… И что же? Оказалось – можно! Чем же она взяла? Красотой?.. Но красоты в ней не нахожу, если не признавать за красоту отдельные стати женщины. Да, цвет лица у нее очень хорош. Глаза, взятые отдельно, пожалуй, красивы, но взгляд без малейшей глубины – и прозрачность, и наивность сходятся в нем с глупостью… Константин Петрович… – (любимец обеих – Победоносцев), – отметил, что все по отдельности у нее красиво, а вместе – неприятно…

Дарья:

– Оставь, она очень хороша. Но не в этом дело. Пусть полюбил… Мы знаем, они все любили – и отец его, и дядя – у всех были любовницы. Но если даже их селили во дворце, все делалось так скрытно, так порядочно, никому и в голову не приходило обращать на это внимание. А теперь… Наш ангел во плоти, конечно же, очень страдает… Она все реже встает с постели. Я не могу смотреть без слез, как она поднимает с кровати иссохшее тело и выходит из спальни – «погулять в золотую гостиную». Это теперь единственная её прогулка… И увидев, как я прячу глаза, она повторяет, смеясь, свою любимую остроту: «Вы не находите, что мое тело все больше и больше подходит для анатомического театра? Этакий скелет, покрытый толстым слоем румян и пудры…» Она так ждет его посещений. И он приходит к ней по утрам от другой, смотрит добрыми навыкате глазами, дарит безжизненный поцелуй и мечтает лишь об одном – уйти! Его отвращение к умирающей выше чувства приличия… И он сам понимает это. Приходит, только чтобы уговаривать ее уехать лечиться в Ниццу… Она знает, что он попросту хочет избавиться от нее, дабы муки совести меньше терзали… Я уверена, наша Святая поедет, лишь бы облегчить ему жизнь. Она ведь по-прежнему его любит… Наши умные придворные дамы все реже заходят в ее спальню. И все чаще их видят у другой, наверху. Вчера наша Святая вдруг сказала: «Что ж, этак даже лучше – быть сейчас одной. Зачем нужен веселый пикник у одра…» Там, на третьем этаже дворца – жизнь, бегают дети. И она не сомневается: на третьем этаже ждут, когда придет за ней смерть…

Я молча слушал. Казалось, они забыли обо мне. Но княгиня не дала им этого сделать.

– Ты должна представить ей нашего мальчика, – сказала она Дарье. – Императрица одинока, а в нем – жизнь…

Но предложение не вызвало энтузиазма у Дарьи. И беседа, обогнув меня, потекла дальше. Заговорили о Наследнике. Его дамы любили, хотя относились к нему не без юмора…

Старая княгиня стала насмешничать:

– Ах, какая шутка природы! Нужно было долго жениться на немецких принцессах, чтобы родить такого абсолютного русича. Он так похож на громадного русского мужика, ему больше всего подошли бы полушубок, поддевка и лапти. Да и по манерам – медведь-мужик. И все его черты – русские: его пьянство, медленный ум, нечеловеческая звериная сила… и безволие.

– Но он обладает прекрасным сердцем, благодушием, справедливостью, – строго прервала Екатерина Тютчева. – И пусть он не умен, зато трезво относится к своим способностям и уважает умных людей. А главное – вернет в страну порядок…

В это время вошел Черевин. Низкорослый, без шеи, громогласный. Уже через минуту, прервав умную Екатерину, этот вечный Скалозуб упоенно кричал (манера русских военных – они в доме, как на плацу) о любимом Наследнике.

– Великая княгиня Марья Николаевна (сестра Императора), – захлебывался от своего громового хохота Черевин, – обожает носить мужские костюмы – фрак с фалдами. Цесаревич постоянно дергает ее сзади за фалды и тотчас извиняется – дескать, простите, Мари, принял вас за мужчину. Так он мстит ей за тайный брак с графом Строгановым… Он ненавидит разврат, – грохотал Черевин. Потом вдруг что-то вспомнил, остановился и взглянул на меня: – Его Императорское Высочество Александр Александрович завтра вас примет. Вот такая вам выпала честь… Надеюсь, вы не забудете, как иные нынешние молодые люди, что к Их Императорским Высочествам нельзя поворачиваться спиной? И когда будете уходить, то не иначе как пятясь, лицом к высочайшим особам… За вас особо просил один мой сослуживец… Вы уж нас не подведите. Завтра ровно в пять в Аничковом дворце…