Именно в этот момент Жервеза появилась на пороге ресторана. Она была в слезах.

— Друзья, — заговорила она жалобным тоном, протягивая руки к собравшимся мужчинам, — вы ведь только что прибыли. Будьте же благоразумны…

— И вы еще осмеливаетесь говорить о благоразумии! — возмущенно сказал ректор Сорбонны, медленно отступая в сторону шоссе.

— Но подумайте сами, Бенуа! — умоляюще проговорила Жервеза. — Ведь мы пользовались их услугами столько лет… Их бунт вполне объясним…

— О ком она говорит? — едва слышно прошептала Тринитэ.

Сильвен не отвечал, полностью сосредоточившись на том, чтобы услышать ректора Сорбонны. При последних словах Жервезы тот буквально взорвался:

— Вполне объясним?! Вы бредите, Жервеза! И еще хотите, чтобы мы… — Он машинально огляделся и увидел, что остался с хранительницей музея один на один, поскольку все остальные члены ОЛК поспешно расходились. — Хотите, чтобы я поверил в эти бредни! Вы потеряли голову и хотите увлечь нас за собой в бездну безумия!

Жервеза закусила губы, сдерживая гнев.

— Париж скоро будет затоплен! — резко произнесла она, указывая на улицу Крулебарб, которая теперь выглядела самым жалким образом: брошенные автомобили, опрокинутые мусорные баки, множество растерянных людей. Они не обращали никакого внимания на Жервезу и ее собеседника — очевидно, со стороны их разговор на повышенных тонах выглядел обычной стариковской ссорой.

— Думаете, я слепой? — тем же тоном ответил ей ректор. — Я прекрасно знаю, что так и будет! Но что общего это имеет с вашими безумными историями? Надо же — собрать нас всех, а затем попытаться на нас надавить таким постыдным образом!.. Это же настоящий шантаж! Если бы не чрезвычайная ситуация, я уверен, министр распорядился бы вас арестовать!

При этих словах лицо Жервезы окаменело, а взгляд стал холодным и решительным.

— Эти… люди решили стереть Париж с лица земли, — произнесла она, на сей раз совершенно бесстрастным тоном.

Тринитэ многое отдала бы за то, чтобы подойти ближе и услышать все детали разговора.

— Миллионы людей погибнут, — ледяным тоном продолжала хранительница музея. — Многие утонут, потом начнется голод, эпидемии… Прежде чем власти сумеют организовать спасение, страшно представить, скольких мы недосчитаемся…

Сильвен, Тринитэ и даже ректор Сорбонны одновременно вздрогнули при этих словах. В устах Жервезы предсказания грядущего апокалипсиса звучали убедительно.

Сильвен инстинктивно схватил Тринитэ за плечи, словно в поисках опоры.

— Политическое, моральное, религиозное равновесие страны будет разрушено раз и навсегда, — продолжала Жервеза. — Это будет смертельный приговор для Франции… если не для всей Европы. А если какие-то фанатики воспользуются хаосом, чтобы захватить власть… вот тогда мы точно рухнем в бездну.

Жервеза в упор посмотрела на ректора, словно довершая этим взглядом цепь неопровержимых доказательств своей правоты.

— А ведь именно этого они хотят, — произнесла она после паузы. — Это их последняя месть Парижу… Они собираются сыграть роль той последней соломинки, которая переломит спину верблюда…

Последовало долгое молчание.

Казалось, ректор Сорбонны впечатлен услышанным.

Сильвен и Тринитэ не знали, что и думать.

Наконец ученый грустно покачал головой и, избегая встречаться взглядом с собеседницей, произнес:

— Безумие. Жервеза, вы обезумели…

— Что-о? — возмущенно прошипела хранительница музея, покраснев от гнева и выпрямляясь во весь рост, словно готовый к драке бойцовый петух.

— Наши собратья правы, — продолжал ректор, осторожно пятясь назад, словно выходил из клетки дикого зверя. — Вы больше не можете занимать пост председателя ОЛК. С этой минуты я освобождаю вас от ваших обязанностей.

Жервеза, вне себя от гнева, уже собиралась что-то сказать, но почтенный университетский мэтр ретировался с быстротой молодого кролика.

Жервеза осталась неподвижно стоять на месте. Сильвен и Тринитэ переглянулись, словно бойцы перед атакой.

«Сейчас!» — прочитали они в глазах друг друга.

Но их намерение было остановлено неожиданным появлением Ива Дарригана, который, с шумом распахнув дверь, возник на пороге. Он был похож на вырвавшегося из загона дикого быка. Его лицо, обращенное к Жервезе, было ужасно.

— Я слышал все, что вы им сказали! — проревел он.

Жервеза инстинктивно поднесла палец к губам и негромко, с легкой насмешкой, спросила:

— Так вы шпионили за нами, Ив?

Но тот не слушал ее и, в ярости размахивая руками, продолжал:

— Но это чудовищно! Это невозможно!

Видя, что владелец ресторана сам не успокоится, Жервеза с криком «Замолчите!» размахнулась и отвесила ему звонкую пощечину.

Тринитэ и Сильвен пораженно застыли, между тем как Дарриган с недоуменным видом коснулся рукой пылающей щеки:

— Вы… вы меня ударили?..

— Для вашей же пользы! — резко произнесла Жервеза, не глядя на него.

Ив стоял как оглушенный.

— Я так верил в вас, мадам Массон!.. — наконец заговорил он, при этом тон его был почти жалобным. — Ведь только ради вас я остался в Париже…

При этих словах Жервеза нахмурилась:

— Не притворяйтесь, Ив. Вы остались потому, что не хотели подвергать опасности свою жену и дочерей. И правильно сделали.

От этих слов Дарриган пришел в еще большую растерянность. Весь его мир рушился. Но, собравшись с силами, он произнес:

— Стало быть, угрожаете…

Это прозвучало настолько зловеще, что Тринитэ инстинктивно схватила Сильвена за руку. Они оба немного приблизились к двум фигурам, стоявшим у входа в ресторан.

— Все эти годы я вам верил! — продолжал Ив все более агрессивным тоном, понемногу тесня Жервезу к входной двери.

Несколько секунд спустя она исчезла из поля зрения Сильвена и Тринитэ, но они услышали донесшиеся изнутри голоса:

— Ив! Вы с ума сошли! Положите его на место!

— Не командуйте, мадам хранительница.

— Положите его на место, я вам говорю! Вы не соображаете, что делаете!

— Охотничье ружье! — с ужасом прошептал Сильвен.

Но прежде чем он успел что-то сделать, Жервеза бросилась к Дарригану. Оба одновременно закричали.

Затем прогрохотал выстрел.

Его эхо долго отдавалось эхо в ушах Сильвена и Тринитэ.

Одновременно с этим они услышали звук тяжело рухнувшего тела, затем страшный хрип. Вздрогнув от ужаса, Сильвен непроизвольно вскрикнул:

— Мама!