«Акта диурна», канун Ид января[77]

В январе выпал снег. Белыми шапками он лежал на макушках огромных пальм. Листья южных красавиц опадали чёрными грязными тряпками в серую мерзкую кашу тающего снега. Дети играли в снежки, норовя зазевавшимся прохожим забросить за шиворот комок побольше.

«Цитрусовые замёрзнут, – думал Кумий, расхаживая по своей каморке, кутаясь в драный шерстяной платок, подаренный хозяйкой. – И я вместе с ними».

Это были все познания Кумия в сельском хозяйстве. Ему было жаль цитрусовые деревья куда больше людей. Пришельцы из далёкой Индии, наверняка они чувствуют себя чужими даже спустя пять веков после своего переезда. С некоторых пор Кумий чувствовал себя чужим в Риме. Браслет Валерии был давным-давно продан, как и почти все имущество Кумия.

Поэт дошёл буквально до крайности. И у него кончилась бумага. То есть чистой бумаги у него не было давным-давно. А тут кончились и старые рукописи, которые он перечёркивал и вновь использовал, печатая на другой стороне. Кумий принялся рыться в старом сундуке в поисках какого-нибудь давнишнего черновика. Ему казалось, что черновики никогда не иссякнут. Но выходило, что ничего не осталось – оказывается, человек за свою жизнь успевает так мало! Нашлась лишь серая папка, неведомо откуда взявшаяся. Напрасно Кумий напрягал память, пытаясь вспомнить, откуда она. Ничего не всплывало. Ясно, что папка была не его. Кто-то дал ему её на сохранение. Кто-то чужой положил в сундук. Листы в папке были старые, пожелтевшие. От времени чёрные буквы машинописи распылись. На первой странице значилось:

«Скопировано с рукописи, пришедшей в полную негодность. Рукопись ориентировочно 870-871 годов, сделанная на пергаменте».

И далее шёл текст.

Рукопись, найденная поэтом Кумием (без заголовка).

В моем поместье в… (неразборчиво) я провожу ныне большую часть времени, а не только каникулы, когда знать бежит из Рима, и в Городе остаётся лишь нищий плебс.

Последнее моё сочинение продаётся в нескольких книжных лавках. Но я слишком глубоко запрятал смысл, намёки слишком тонки, нынешним читателям их не понять. Береника сказала, что в моих произведениях не хватает чувства. И я готов с ней согласиться. Эта женщина продолжает меня удивлять. Я пригласил её погостить к себе на виллу. И она приехала. Она по-прежнему красива. Быть может даже красивее, чем прежде. Говорят, в молодости Береника, как Фрина, не пользовалась косметикой. И румянец, и чёрные полукружья бровей, и ресницы – все было естественным. И сейчас она красилась мало. Однако румяна и краску для губ употребляла.

Едва она приехала, как тут же явился ко мне в гости сосед мой философ Серторий. Себя он называет стоиком, но я подозреваю, что он понатаскал со всех учений понемногу и пытается слепить нечто особенное по примеру Цицерона. Поутру он даже пытался зачитывать мне куски своих «опытов». Береника присутствовала. Серторий постоянно бросал на неё взгляды и постоянно сбивался. Серторию нет ещё и тридцати, Береника лет на шесть или семь его старше, а между тем он полностью очарован этой женщиной. Любовь его безнадёжна, и, кажется, сам Серторий это понимает – он беден, едва выпутался из старых долгов и тут же наделал новых. Купить любовь Береники ему не по средствам.

– Неплохо, – сказала Береника. – Но чрезвычайно скучно. Это вряд ли кто-то будет читать. Надо зацепить читателя, обратиться к его чувству, а ты обращаешься к разуму. Это обычная ошибка римлян. Они слишком превозносят разум.

– Рим пишет историю в реальности и на бумаге. Историю, похожую на миф.

Вымысел для других, – напыщенно заявил Серторий.

– Но иногда приятно пофантазировать. В этом случае наши поэты прикрываются чужими мифами. Римлянину не подобает сочинять сказки.

В тот день спор Береники и Сертория закончился вскоре. Никто не знал, во что он выльется позднее.

Триклиний в моем доме несколько выдвинут вперёд, широкие двери выходят в сад, а с боков большие окна, такой же почти величины, как и двери – так что триклиний овевается ветерком с трех сторон. Из окон виден сад, а за ним – море. Сад у меня отличный, садовником я нахвалиться не могу – весь цоколь виллы и даже статуи он обвил плющом. Поразительно этот парень умеет сочетать различные растения. Плюш с тёмными глянцевитыми листьями обвивает платаны, перекидываясь от дерева к дереву. Лужайка окружена буксами, подрезанными в виде букв, из которых складывается моё имя. К морю ведут два портика, а между ними бассейн, и вдоль воды устроены клумбы, засаженные благоухающими левкоями.

Итак, я описал сцену, на которой все происходит. Представил двоих актёров. Льщу себя мыслью, что сам я автор. Хотя подозреваю, остальные не догадываются о моей роли. Не спешу афишировать. Тайная власть пуще всего тешит самолюбие. А вскоре я приобрёл третьего актёра. Как раз перед обедом, когда накрывали на стол, а Беретка прихорашивалась в своей комнате, явился Дионисий с известием, что прибыл какой-то раненый трибун и просится переночевать. У меня не постоялый двор, но раненому трибуну я отказать не мог и даже отправился лично встретить его и проследить, чтобы этого человека устроили с максимальными удобствами и, если надо, послали за медиком. Каково же было моё удивление, когда я увидел, что это старинный приятель мой Марк, участвовавший в последнем походе божественного Траяна. Что он ранен и вынужден покинуть свою когорту, я не знал.

– Ты что же, хотел испытать меня?! – воскликнул я с упрёком. – Не назвался и решил посмотреть, прикажу ли я тебя выгнать.

– Я назвался, – отвечал Марк. – Мне сейчас не до розыгрышей.

И вправду выглядел он неважно – лицо серое, щеки запали, а волосы поседели, хотя он не стар. О боги, он ведь мой ровесник, неужто и я выгляжу вот таким потрёпанным жизнью, уставшим? Или всему причиной рана Марка? Ранен он в левое бедро выше колена, и рана не желает заживать, хотя её и прижигали калёным железом. Рана давнишняя, и странно, что она не затягивается.

Я позвал Дионисия и ещё двоих и велел перенести Марка в бани, благо они были протоплены – раненому не повредит с дороги хорошее мытьё и потение в лаконике.

Я тут же велел послать за медиком. Выяснилось, что в ноге застряла деревянная щепка и кусок ткани и оттого рана оставалась открытой. То, что Марк не умер, можно считать чудом. Природа наделила его удивительным здоровьем. Вечером медик извлёк из раны вместе с гноем эту самую щепку, а на следующее утро Марк велел перенести себя в триклиний и принял участие в нашей трапезе. Тогда-то мы и собрались все вчетвером. Разумеется, речь пошла о последних завоеваниях Траяна. Я ожидал, что Марк начнёт восхвалять прежнего императора. Но я ошибся. Едва мы заговорили о Трояне и его преемнике, как Марк помрачнел.

– Тебя не вдохновляют новые приобретения Рима? – с деланным изумлением спросил Серторий – по его понятиям военный должен приходить в восторг, когда наши границы расширяются.

– Нет, – кратко отвечал Марк.