Лишь после этого Копельзон поехал в Псков к Ульянову. «Я все еще питал надежду, – пишет он, – что “молодым” удастся как-нибудь сговориться с Ильичом и товарищами по вопросу об общей работе». Однако Владимир Ильич «держался крайне сдержанно, мало говорил о своих планах, обещая в ближайшем будущем побывать за границей и окончательно решить вопрос о своих отношениях к заграничным группировкам. И хотя я лично не мог жаловаться на отношение ко мне Ильича, я все же остался недоволен результатами своей поездки в Псков. Я чувствовал и сознавал, что группа Ильича не пойдет с разношерстной толпой “молодых”, у которых в целом не было ни единой тактики, ни ясно определенной программы».

Незадолго до этого, 10 апреля, Ульянову исполнилось 30 лет. Уже не впервые он встречал этот день не в кругу родных, а в чужом городе, окруженный людьми, среди которых было много знакомых, но мало близких друзей. Мартов уехал в самом начале апреля. С Потресовым личностные отношения только-только начинали выстраиваться. И ни о какой вечеринке по случаю «юбилея» никто из многочисленных псковских мемуаристов не вспоминает.

30 лет – вроде бы не так уж много. Но за его плечами университет и адвокатура, тюремная одиночка и сибирская ссылка, первые революционные кружки и крупная – по тем временам – социал-демократическая организация, авторство листовок, нелегальных брошюр и солидный сборник статей, капитальная научная монография, изданные в столичных издательствах. Для 30 лет не так уж мало.

Но сам он старался поменьше думать об этом. Как скажет он вскоре Плеханову, «лучше будет, если мы больше внимания уделим тому, что будет, а не тому, что было»486.

Когда через год к нему за границу приедет Крупская, появится привычка уходить в этот день куда-нибудь в лес, на природу. «У нас в быту сложилось как-то так, – вспоминала Надежда Константиновна, – что в дни его рождения мы уходили с ним куда-нибудь подальше в лес, и на прогулке он говорил о том, что его особо занимало в данный момент. Весенний воздух, начинающий пушиться лес, разбухшие почки – все это создавало особое настроение, устремляло мысль вперед, в будущее хотелось заглянуть»487.

Может быть, начало этой «традиции» и было положено именно в Пскове. 18 мая Владимир Ильич напишет матери: «Много гуляю, благо погода стоит великолепная; после 2—3-х дней дождя все позеленело, пыли нет еще, воздух прекрасный, – так и тянет ins Grune [на лоно природы]»488.

С провалом попытки созыва смоленского съезда дальнейший план действий определился окончательно. Теперь уже речь могла идти лишь о реализации первоначального замысла – издании общероссийской газеты за рубежом. Очевидно, именно тогда и определились окончательно с ее названием: «Искра». Борис Николаевский пишет, что автором его был Потресов, и это вполне возможно.

Сомнительно другое: Николаевский, якобы со слов самого Потресова, пишет, что при составлении окончательного варинта «Заявления от редакции “Искры”» не Ульянов, а именно Потресов настоял на включении в него слов «о желательности и необходимости для социал-демократии возглавления общедемократического движения России»489. А звучит это место так: «объединить под своим знаменем все демократические элементы страны» для победы «над ненавистным режимом»490.

Спустя 30 лет, будучи уже в эмиграции, когда Потресов называл Ульянова не иначе, как «сектантом с марксистской выучкой», он мог утверждать и такое. Но в 1900 году, когда Александр Николаевич в переписке с Владимиром Ильичом называл себя «братом», он никогда не решился бы на подобное утверждение. И прежде всего потому, что это неправда…

Кто вставил Ульянову в «Друзья народа» еще в 1894 году слова о необходимости для свержения абсолютизма стать «во главе всех демократических элементов»? Кто включил ему в статьи, написанные в тюрьме в 1897 году, слова о том, что задача социал-демократии – «вступить во главе русской демократии в решительную борьбу против полицейского абсолютизма»? И кто, наконец, водил его рукой, когда в 1899 году в ссылке он заявил, что рабочая партия должна «опереться на все оппозиционные элементы в России» и «превратить социал-демократию в передового борца за демократию»?

В том, что именно так – при всех оттенках и нюансах – понимали «гегемонию» и Потресов, и Плеханов, и Аксельрод, и Мартов, сомнений нет. Когда новые идеи витают в воздухе, их улавливает достаточное количество думающих людей, которые и объединяются сообразно общности своих взглядов.

«Оттенки» и «нюансы» тоже были. Они проявились еще в 1895 году, когда Плеханов сказал Ульянову: «Вы поворачиваетесь к либералам спиной, а мы – лицом», в формулировках различных выступлений и статей. Позднее эти разногласия углубятся еще более.

Как и было оговорено, в конце апреля Потресов уехал в Швейцарию. А 5 мая заграничный паспорт получил, наконец, Ульянов. Утром 19 мая из Полтавы прибывает Мартов, и вечером они отправляются в Петербург.

У Владимира Ильича имелось разрешение лишь на поездку к матери в Подольск. Так что посещение Питера было явно «незаконным». И если бы он знал, что все это время за ним тщательно следила полиция, Ульянов вряд ли рискнул бы на такое путешествие. Но ни Владимир Ильич, ни Мартов слежки, видимо, не заметили.

А между тем филеры сообщали: «Вечером с поездом № 18 Ульянов и Цедербаум чрезвычайно конспиративно поехали в С.-Петербург, на станции Александровская в 7 ч. 26 мин. утра сего 20 мая они вышли и путались по аллеям Царского Села, скрываясь от наблюдения, до 9 утра; когда по Царскосельской дороге приехали в С.-Петербург, здесь они оставили имевшуюся с ними небольшую ручную корзинку в здании, где помещается статистический комитет народной переписи (Козачий пер.), а сами разошлись порознь».

Утром 21-го, при выходе из квартиры Малченко, где он ночевал, Ульянова взяли. Причем сразу схватили, как он рассказывал потом, «за руки, один – за правую, другой – за левую, да так взяли, что не двинешься… если бы надо было что-нибудь проглотить, не дали бы. Привезли в градоначальство, обыскали, стали допрашивать: “Зачем приехали? Ведь вам известно, что в столицы вам запрещен въезд?” Начальник петербургской охранки полковник Пирамидов иронизировал: “И выбрали путь, нечего сказать! Через Царское Село! Да разве вы не знаете, что там мы за каждым кустиком следим?”»491

Так вот и бывает: годами вынашиваются планы, тщательно продумываются детали, а потом на какой-то мелочи все готово вот-вот разрушиться в прах. «Значит, не попасть ему за границу! Ну, конечно, – вспоминала Анна Ильинична, – если даже у Мани отобрали заграничный паспорт и не позволили ехать учение продолжать, то его-то уж, конечно, не пустят. Владимир Ильич беспокоился главным образом за химическое письмо Плеханову, написанное на почтовом листке с каким-то счетом… Оно выдало бы его с головой. Всего больше беспокоило его, что химические чернила иногда со временем выступают самостоятельно»492.

Сидеть пришлось в самой паршивой одиночке. «Инсекты не дают покоя ни днем, ни ночью, – рассказывал Владимир Ильич, – и вообще грязь невозможная, а кроме того, ночью шум, ругань; как раз около камеры усаживаются каждую ночь в карты играть городовые, шпики и пр.»493.