Ах, вы захотели хлобыстнуть рюмочку хорошего коньячку? Птичка моя нахохленная, лимончика клюнете? Бар у вас, надо сказать, отменный. Я такой в первый раз встречаю. Бар, магнитофон, телевизор, радиола-автомат, кнопочный телефон – суперкомбайн! Просто целое дело сейчас же можно завести. Дело о баре гражданина Гурова. Убежден, что он куплен в каком-нибудь посольстве. Я уж не буду называть вас, так и быть, Понятьевым. Хрен с вами… Предлагаю выпить за наше общее объективно несчастное детство, и скажем за него мысленно спасибо товарищу Сталину… Хороший коньяк… Согласитесь, что, после того как расколешься, исчезает постепенно удручающее чувство раздвоения личности. Парадоксальное явление.

А вы вот меня, интересно, помните? Верю, что нет. Я сам себя не узнаю ежесекундно вот уже тыщу лет. И знаю почему: меня нету! Нету – и все, без всякой, уверяю вас, мистики. Имеется же в очевидном наличии трупешник, Господин Крематорий, Товарищ Полковник Морг, Рука! Он физиологически функционирует и работает палачом. Член КПСС с 1936 года. Чудовищно! Я говорю это бесстрастно, но чудовищно помнить себя и не узнавать! Ебитская, ебитская сила, гражданин Гуров!.. А ведь я был не таким… Не таким холодным, как сухой лед, трупом я был!

Я горячим своим носом уткнулся тогда в оконную льдышку, и выскребывал пошире вот этим ноготком глазок-полыньюшку, и зенькал на вас, идущего впереди своих «красных дьяволят», и вместо двух рожек росло на ваших буденовках по одному рогу. Помните, как начали вы толковать с мужиками и разводить агитацию по зубрежке? Батьки наши стояли перед церквой, покачивали головами и пытались прикинуть, как это вдруг, ни с того ни с сего, развелась на Руси такая сопливая нечисть? Может, конец света настал? Я прекрасно помню, но тошно мне сейчас вспоминать все ваши дьявольские аргументы в пользу колхозного ада, частушки гнойного жополиза Демьяна Бедного, идиотские сценки и так далее… «Будя! – сказал тогда мой батька. – Мы ответа от Сталина ждем. Неча нам мозги засирать Демьяном Бедным. Милости просим на щи с кашей, и чтоб к вечерку не было тута ноги вашей! Демьяну же передайте, что говно он сраное-пересраное и даже в навоз не пойдет…» Вышибли тогда вас наши батьки, как вышибали не раз всяких энтузиастов городских, которые ни хрена в сути крестьянского труда не понимали…

И вот наконец, через день уж после того, как вас вышибли, прибыл в Одинку нашу санный поезд комбрига Понятьева. Ни ружей мужики не увидели у чекистов, ни пулеметов. «Здорово, Шибанов! – весело сказал ваш папа, гражданин Гуров, моему бате. – Письмо привез от Сталина. Вот оно!»

Вынул он из-под бурки конвертище с пятью сургучами. Обрадовались мужики. Зазвал батя своих дружков, Понятьева и остальных живоглотов, их рыл двадцать всего было, в наш дом. Баб и ребятишек прогнали. Один я притыриться успел на полатях. И начал батя вслух читать ответ Сталина.

Уважаемые товарищи!

Получил ваше письмо. Согласиться с «крестьянскими резонами», к сожалению, не могу, так как претворение в жизнь идеи коллективизации считаю исторически необходимой задачей. Свою так называемую Одинку вы сделали маленьким островком единоличников в море коллективных хозяйств. Не думаю, что вы окажетесь способными конкурировать с хорошо оснащенными современной техникой колхозами и с людьми нового типа, решительно порвавшими с вековыми мелкобуржуазными привычками. Вступление в колхоз дело добровольное, и мы, большевики, придаем соблюдению этого высокоморального принципа огромное значение. Время покажет, кто из нас прав.

И. Сталин

Прочитал мой батя эту ксивоту, задумался и говорит комбригу Понятьеву, что теперь другое дело и правильное дело. Не первый день на свете сеем, не последний, даст Бог, жнем, поживем – увидим, кто прав, а кто выбрал путь кривой и неверный.

Ваш папаша пожелал мужикам нашим присмотреться к происходящим на селе изменениям, прислушаться к мирному и спокойному голосу объективной истины, а оружие сдать, ибо не потерпит советская власть, несмотря на свое бесконечное историческое терпение, земледельца-единоличника с оружием в руках. Оружие должно быть сдано. У нас все на добровольных началах.

Снова призадумались наши мужики, а мне с полатей видны были злодейские рыла бандитов, взявших, по словам бати, мужицкую власть в свои руки. Неслышно похаживали они по хате, и в ужасе я соображал, что не поскрипывают под ихними ногами половицы, словно прилетела к нам бесовская сила, невесомая, бесплотная, но одетая и обутая. Бледны были рыла чекистов, ни взглядами, ни движениями какими не выдавали они задуманного злодейства, но от этого еще страшней стало мне, и хотел я уж было заорать всем существом своим, всем своим пацанским оборвавшимся сердчишком, почуяв беду смертельную, последнюю, непоправимую, как батя мой встал и сказал мужикам: «Поступим, мужики, по совести. Не дело пахать с обрезом за спиною. Закон есть закон. Нельзя хранить оружие. Ежели ж воевать, то не сладим мы с советской властью. Сами понимаете. Не сладим, да еще баб своих, стариков да ребятишек угробим. Так уж поверим как христиане Сталину. Если евонная правда – в колхоз пойдем, если наша – придется ему разогнать свою колхозню».

«Умно, Шибанов, рассудил. Молодец. Силой действительно ничего вы, мужики, не добьетесь».

Это папаша ваш, Понятьев, сказал, гражданин Гуров, и незаметно облизнулся при этом и водицы испил, ибо в жар его уже бросало от предчувствия кровавой пирушки… А вы в тот момент, гражданин Гуров, возвращались со своими «красными дьяволятами» в Одинку, чтобы принять участие в экзекуции. Наябедничали, налегавили в обкоме про непокорных, про мудрых наших батек и возвращались в Одинку. Вместо стишков говноеда Демьяна везли вы на этот раз с собой шомпола и плети… Ну что ж! Хорошо. Согласен. Давайте врежем еще по рюмочке, расширим сосудики. Может быть, валидольчика? Нитроглицеринчика? Сустака? Вы весь в папашу: то в жар, то в холод вас бросает.

Пожалуй, было бы неумно не поверить, гражданин Гуров, вашим уверениям в том, что тогда вы искренне считали кулаков смертельными врагами советской власти. Корысти у вас, пацанов, быть не могло. Напичкали вас, естественно, вонючей ложью. Деревни вы к тому же и не нюхали в свои двенадцать лет. Деревня, внушили вам, держит в петле голода пролетария и интеллигента, красноармейца и ученого, пионера и комсомольца, точит поганая, зажравшаяся деревня финку, чтобы всадить ее в спину партии и, когда схлынет из нее вся кровушка, реставрировать власть помещиков и капиталистов… Все это мне понятно. И не мне вам рассказывать, гражданин Гуров, что такое сила и ужас тотальной пропаганды. Долго не мог я никак понять, не влазило это просто в мою голову, и душа не разумела, каким образом вышло так, что в вас, двенадцати-тринадцатилетних пацанах и пацанках, не было ни жалости, ни сострадания, ни дурноты при виде крови, почему полностью отсутствует в вас реакция на чужую боль и, наоборот, горят глазенки, пылают щеки, злоба пьянит, как сивуха, губы, невинные еще губы, искривлены в сладострастной улыбке, ноздри дрожат и оскалены по-волчьи зубы, когда вы пороли нас, изгалялись над растоптанными, уже не чующими ударов, переставшими звереть от плевков, ибо невыносимый ужас от того, что наделали ваши папеньки, был бесконечней боли и обиды… Потом уже, через несколько лет, поприглядевшись к вашему брату на допросах, в тюрьмах, при шмонах, арестах и казнях, наконец просек я, что отрезали вас в семнадцатом году от пуповины вековечной культуры и морали. И воспитали человека нового типа – звереныша, полуосла-полушакала. «Если враг не сдается, его уничтожают», «Наш паровоз, вперед лети! В коммуне остановка», «Кто был ничем, тот станет всем!» – и так далее. Вот что вы хавали, а вожди заразили вас сифилисным страхом наказаний и полного уничтожения капиталистами, помещиками и кулаками. «Или мы их, или они нас», – внушали вам вожди, и, дорвавшись до безоружных, особенно «врагов», вы, падлюки, были беспощадны и бесчеловечны…