Свет. Мягкое гудение. Тепло.

Пьер Ньеман не сразу сообразил, где находится. Потом он смутно разглядел чье-то лицо, обрамленное бумажным чепцом. Белый халат. Неоновые лампы. Больница! Сколько же времени он провалялся тут без сознания? И откуда эта смертельная слабость, от которой руки и ноги словно свинцом налиты? Он попытался заговорить, но изо рта не вылетело ни звука. Изнеможение прочно приковало его к шуршащей клеенчатой койке.

– Сильное кровотечение. Придется делать гемостаз височной артерии.

Распахнулась дверь, скрипнули колесики каталки. Безжалостный белый свет брызнул Ньеману в глаза, заставив прижмуриться. Раздался другой голос:

– Начинайте переливание.

Полицейский услышал позвякивание, ощутил холодное касание инструментов. Повернув голову, он увидел трубки, свисавшие с тяжелого резинового кармана, который ритмично надувался и опадал под напором воздуха.

Значит, сейчас его погрузят в бесчувствие, сладковатое, тошнотворное бесчувствие анестезии. Он ослепнет от этого невыносимо яркого света именно тогда, когда узнал наконец мотив убийств, проник в тайну жуткой серии преступлений. Его лицо исказила горькая гримаса. Внезапно чей-то голос приказал:

– Вводите диприван, двадцать кубиков.

Ньеман понял, что сейчас произойдет. Собрав последние силы, он схватил руку врача, державшую электрический скальпель, и прохрипел:

– Не надо наркоза!

Врач застыл от изумления.

– Как это «не надо»? Да у вас голова надвое раскроена! Должен же я вас зашить!

Ньеман еле слышно прошептал:

– Местный... Сделайте местный.

Врач со вздохом отъехал от него на своем стуле со скрипучими колесиками и бросил анестезиологу:

– О'кей, вколите ему ксилокаин. Максимальную дозу. Можно до сорока кубиков.

Ньеман расслабился. Его уложили на стол с высоким подголовником, так, чтобы мощная лампа с отражателем освещала рану на виске. Остальную часть головы прикрыли бумажным полотенцем, и он перестал видеть.

Полицейский сомкнул веки. По мере того как врач и сестры обрабатывали рану, боль отступала, мысли начали путаться, сердце билось все медленнее. Он готов был соскользнуть в приятное забытье.

Тайна... Тайна семей Кайлуа и Серти... Даже она сейчас словно подернулась легкой дымкой, уплывая куда-то вдаль... Вместо тревожных мыслей явилось лицо Фанни, ее тело – смуглое, сильное, горячее, гладкое и округлое, как вулканические камни, обожженные огнем, обкатанные ветром и волнами... Фанни... Видения проплывали у него в голове, легкие, точно шепот, точно шуршание шелка или дыхание эльфов...

– Стойте!

Приказ, резкий, как удар хлыста, разорвал тишину операционной. Наваждение растаяло.

Чья-то рука сорвала покров с его глаз, и в белой волне света перед Ньеманом возник дьявол с длинными косами. Дьявол размахивал перед испуганными медсестрами и врачом трехцветной книжечкой.

Карим Абдуф.

Ньеман взглянул направо: темные трубки по-прежнему несли в его тело кровь. Эликсир жизни. Животворный сок артерий.

Хирург взялся за ножницы.

– Не прикасайтесь к нему! – выкрикнул Карим.

Врач застыл с поднятой рукой. Лейтенант подошел к столу и оглядел рану Ньемана. Теперь она была стянута нитками, как мясо для жарки. Врач пожал плечами.

– Но мне же надо обрезать концы...

Карим настороженно озирался.

– Как он?

– Нормально. Потерял много крови, но мы ему сделали солидное переливание и зашили рану. Только операция еще не закончена и...

– Вы его напихали этой гадостью?

– Какой гадостью?

– Ну, чтобы усыпить.

– Всего лишь местная анестезия...

– Тогда живо гоните амфетамины. Что-нибудь возбуждающее. Я должен его расшевелить.

Карим обращался к врачу, не спуская глаз с Ньемана. Он добавил:

– Скорее! Это вопрос жизни и смерти. Врач встал и вынул из плоского аптечного ящичка маленькие пилюли в пластиковой упаковке. Карим ободряюще улыбнулся комиссару.

– Держите, – сказал врач. – После такой пилюли он встрепенется уже через полчаса, но...

– А теперь выйдите все отсюда! – крикнул молодой араб. – Все выйдите, мне нужно поговорить с комиссаром.

Врач и сестра скрылись за дверью.

Ньеман почувствовал, как лейтенант выдернул из его руки иглу капельницы, услышал шуршание скомканного бумажного полотенца. Затем Карим протянул комиссару его испачканную кровью теплую куртку. В другой руке он зажал горсть ярких пилюлек.

– Ваш амфет, комиссар, – сказал он с коротким смешком. – Сейчас словите кайф. Один раз не в счет.

Но Ньеману было не до шуток. Побледнев, он схватил Карима за полу кожаной тужурки и притянул к себе.

– Карим, я... я проник в их заговор.

– Заговор?

– Заговор Серти, Кайлуа и Шернесе. Заговор пурпурных рек...

– ЧТО?

– Они... они подменивали детей.

Восемь часов утра. Пейзаж – черный, струящийся – казался каким-то потусторонним. Дождь зарядил с удвоенной силой, словно решил до прихода дня последний раз хорошенько отмыть гору. Вода низвергалась с небес толстыми прозрачными жгутами, яростно рассекавшими потемки. Карим Абдуф и Пьер Ньеман стояли лицом к лицу под гигантской густой лиственницей – первый опирался на капот «Ауди», второй привалился к стволу. Оба были предельно напряжены, насторожены, точно бойцы перед атакой. Молодой араб не сводил глаз с комиссара, который под действием амфетаминов быстро восстанавливал силы или, вернее, нервную энергию. Он только что окончил рассказ о смертоносном нападении джипа. Но Абдуфу не терпелось услышать главное – разгадку тайны.

И Пьер Ньеман начал свое повествование под монотонный говор дождя:

– Вчера вечером я съездил в клинику для слепых.

– По следам Эрика Жуано. Я знаю. И что вы там нашли?

– Директор Шампла сообщил мне, что лечит детей, пораженных наследственными заболеваниями. В подавляющем большинстве они рождались в одних и тех же семьях, принадлежавших к университетской верхушке. Шампла объяснил этот феномен следующим образом: интеллектуальная элита, живущая обособленно, полностью истощила свои физические ресурсы. Дети, появлявшиеся на свет в таких семьях, обладали блестящими умственными способностями, но физически были хилыми и ущербными. За многие поколения кровь университета стала, что называется, гнилой.

– Какое отношение все это имеет к расследованию?