Юридически Гогенцоллерн в качестве герцога Прусского числился вассалом польского короля. Но реально-то не Георг перешел в подданство к Сигизмунду, а Пруссия в подданство к курфюрсту. В общем брак в перспективе сулил русским союз со шведами и немцами для вмешательства в польские дела. Однако эти перспективы понимал и Густав Адольф. А он отнюдь не для того оттеснил Россию от Финского залива, чтобы допустить ее в прусский клубок — единственным гегемоном на Балтике он видел Швецию. И дал отрицательный ответ, не согласившись на перекрещивание бранденбургской родственницы в православие.

Но при этом осталась открытой проблема царского брака. А Михаилу исполнилось уже 28! Совсем “засиделся” в холостяках по тогдашним понятиям. Да ведь и наследник требовался, а то мало ли что с царем случится? Навязываться еще к кому-то из европейских монархов и в третий раз нарываться на отказ Филарет счел унизительным, махнул рукой и отдал женитьбу на откуп великой старице Марфе. Она вдохновилась, что может все устроить по излюбленной старине, в 1624 г. по России покатилась очередная кампания “выборов невесты”. А кандидатуру в итоге определил не царь, а сама Марфа — княжну Марию Долгорукову. И Михаил согласился, “аще и не хотя, но матери не преслушав”. В сентябре сыграли свадьбу. Но на невест государю решительно не везло. Видимо, нервные стрессы и смена обстановки сказались на девице слишком тяжело. Уже во время брачных торжеств она заболела, а через 4 месяца ее не стало…

Тем временем Турция выползала из кризиса. В результате очередного переворота на трон взошел Мурад IV. Власть стабилизировалась, хотя все еще оставалась слабой. Янычар, вошедших во вкус буянить, даже опасались посылать на войну. Ликвидировать возникшие очаги напряженности поручили пашам-губернаторам. Хотя ничего путного из этого не получилось. В Албании и Черногории ввод войск успокоил восстание в долинах, но оно продолжало тлеть в горах. Паша Дамаска, выступивший против Ливана, был разгромлен. И турки пошли на мировую, признав лидера ливанских сепаратистов Фахр-эд-Дина эмиром Арабистана — шут с ним, пусть хотя бы номинальное подданство сохранит. А паша Диарбекира Хафиз Ахмед, которому поручили войну против Ирана, тянул резину и собирал войска 2 года.

Стали приниматься меры против казаков. По берегам устроили систему сигнального оповещения, в устьях Днепра и Дона постоянно дежурили эскадры. Ничего не помогало. Отряды легких судов прорывались донскими рукавами или через Миус и другие соседние реки, а оттуда волоком в Дон. Миусским путем пользовались и запорожцы, попадая затем через волоки в притоки Днепра. В 1624 г. 80 лодок нагрянули в Кафу, погромили город, побили многих татар и освободили тысячи невольников и невольниц, собранных на здешнем рынке. Другой отряд напал на г. Неокорис возле Стамбула, его грабили 10 часов и ушли без потерь. Снова сыпались жалобы в Москву и Варшаву. Но Москва по-прежнему отвечала встречными жалобами на татар.

Только когда казаки совсем распоясались, задержали ехавшего к царю посла Кантакузина и ограбили его свиту, их одернули. Находившегося в Москве атамана Родилова вызвали в Боярскую Думу и “все войско лаяли и позорили”. На что, между прочим, казаки обиделись. Дескать, чего ругаться-то? “Наше войско вольное и в неволе не служит”, и нам-то, мол, ясно было, что Кантакузин шпион, и вообще, это же он на нас государю жалуется!

Однако Мурад IV принял программу наращивания флота, произвел перестановки командного состава, и на море казаки стали терпеть неудачи. В 1625 г. они снова предприняли массированные набеги, разорили Трапезунд и 250 прибрежных селений. Когда султан выслал флотилию из 50 галер, 300 лодок ринулись на нее в атаку. Но сильный ветер и волнение на море дали преимущество крупным кораблям, турки одержали победу, потопив много казачьих судов. А в следующем рейде османский флот уничтожил еще 20 запорожских чаек с командами.

Ухудшалось положение казаков и в Речи Посполитой. После смерти Сагайдачного все обещания, данные ему поляками, были забыты. Притеснения стали систематическими. И уже сам Киевский митрополит Иов Борецкий направил в Москву миссию во главе с Луцким епископом Исакием Борисовичем. Тема переговоров, которые он вел с боярином Черкасским, обозначена в протоколах: “О принятии Малороссии и запорожских казаков в покровительство”. Но к войне с Польшей Россия была еще не готова. Да и уверенности в единодушной поддержке самих украинских казаков у правительства Филарета пока не было. И ответ гласил: “Ныне царскому величеству того дела всчати нельзя”, поскольку “та мысль и в самих вас еще не утвердилась, и о том укрепления меж вас еще нет”.

У малороссов еще теплились надежды добиться нормализации легитимными средствами. В 1625 г. казаки прислали делегатов на сейм, требуя законодательно обеспечить права православных. На что получили грубый отказ — само обращение “хлопов” к сейму сочли непростительной дерзостью. Украинцы возмутились, и вспыхнуло восстание под предводительством Жмайла. Запорожцы при этом отправили делегатов на Русь, приносили повинную за все, что натворили в Смуту, просили помощи и тоже закидывали удочки насчет подданства. Их обласкали, извинения за прошлое приняли — царь “отпустил вины и велел впредь того не поминать”. Но вопрос о подданстве правительство по понятным причинам замяло. Ограничилось тем, что разрешило желающим казакам переходить границу и селиться в российских владениях — под Ливнами, Путивлем, Воронежем, Курском.

Впрочем, пока запорожские послы ездили туда-сюда, на Украине уже все было кончено. На этот раз поляки действовали оперативно и сразу после сейма вместо “обеспечения прав” послали на своих подданных войско. Не успевшие сорганизоваться повстанцы были разбиты, и для “вразумления” народа начался террор. Всех пленных мятежников и множество случайных людей, захваченных на дорогах и в селениях, сажали на кол. У поляков это был вообще излюбленный вид казни, вельможи даже держали для этого особых палачей-специалистов — считалось вершиной искусства таким образом вставить кол в задний проход жертвы и пропустить через тело, чтобы он не задел важных органов, и человек жил в мучениях несколько суток.

Население запугали расправами, а разгромленных казаков прижали в урочище Медвежья Лоза и принудили подписать Кураковский договор, по которому все привилегии, данные Сагайдачному, отменялись. Реестр сокращался до 6 тыс., гетман и старшина должны были утверждаться королем, казакам запрещалось ходить в море, заключать с кем-либо договоры и союзы. Запрещалось им и “проживать в панских имениях” — то бишь на тех украинских землях, которые король раздавал магнатам. Или уходи или превращайся из казака в крепостного. И многие уходили — кто на Дон, кто в Россию. Москва свое обещание выполнила, предоставляя для поселения земли в приграничье и приобретая тем самым новых землепашцев и хороших бойцов. Что очень не понравилось Варшаве. Польские послы, прибывшие к Михаилу Федоровичу, предъявили претензии насчет беглецов: “Царь де их на службу принимает, а надобно было бы, чтобы и колы те уже подгнили, на которых они бы посажены были”.

Россия на подобные придирки не реагировала. Она продолжала собственное восстановление и накопление сил. В Москве Филарет развернул обширное градостраительство. Ремонтировались пострадавшие в осадах крепостные стены. А кремлевские башни как раз тогда приобрели современный вид, над ними были возведены шатровые кровли, украшенные двуглавыми орлами. Тогда же была возведена главная, самая красивая башня, Спасская. На которой установили большие часы, как пишет чех Таннер, “наподобие пражских” — они вызванивали на колоколах “музыкальную гамму”. По этим часам жила вся Москва — когда они отбивали время, дозорные на башнях в особую колотушку дублировали число ударов. А услышав их, то же число отбивала стража на стенах Китай-города, Белого города, Земляного города (отсюда и слово “часовой”). Прошла реконструкция Красной площади — тогда-то она и стала “Красной”, а до этого называлась “Торг”.