– И ты тоже любил ее, синьор Ваццо, – объявил Амедео. – Ты оплакиваешь ее, но отказываешься признавать свою любовь. Все эти стихи в твоей книге, про любовь с островитянкой в пещерах у моря, про остров, тонущий в черной воде, окруженный звездами… Это ты про Пину написал, ты это делал с ней, но у тебя не хватает чести признаться.

Резким жестом Марио Ваццо отмел обвинение, встал, покинул «Дом на краю ночи» и больше никогда уже не возвращался.

Наблюдавшая за этой сценой Мария-Грация поспешила к отцу:

– Мама рассказывала мне о своей дружбе с Марио Ваццо. Они и вправду любили гулять по острову. Сидели на утесе над пещерами и читали стихи. Ничего более. А ты, папа, старый глупец, если переживал из-за этого столько лет.

– Но они любили друг друга? – спросил Амедео.

– Не так, как вы с ней любили друг друга. Им не надо было укрываться в пещерах, если ты это имеешь в виду. Неудивительно, что синьор Ваццо оскорбился.

– Но почему ты не рассказала мне об этом? Если она тебе говорила, cara.

– Она попросила меня не рассказывать. Пока она жива.

Невинная связь, просто бродили по острову, читали стихи. Может, Пина желала, чтобы он верил в их роман все эти годы, верил, что и она его предала – как некогда предал ее он?

– И это все?

– Это все.

Пина была лучше его. Он всегда подозревал, что это так, а теперь лишь утвердился в том. Слезы раскаяния смешались со слезами горя.

– Мы можем все исправить, – сказала Мария-Грация. – У мамы был его адрес.

На следующей неделе Амедео написал Марио Ваццо письмо, прося прощения за оскорбление. Марио ответил, и несколько месяцев их связывала оживленная переписка, они писали друг другу каждые две недели, превознося достоинства Пины – ее красоту, силу характера, великодушие. Амедео, как ни странно, это успокаивало. После смерти жены он чувствовал себя неприкаянным и очень одиноким – будто перенесся в свое приютское детство подкидыша или в те проклятые дни, когда пришли извещения о пропавших без вести сыновьях. Каждое утро, прихватив детский складной стул внуков, он шел на кладбище и садился у могилы Пины. Его белые волосы ерошил бриз, руки крепко сжимали трость. Амедео разговаривал с Пиной, увещевал ее, шептал ласковые слова. После кладбища он целый день бродил по ее любимым местам, и Мария-Грация никак не могла уговорить отца посидеть дома. Тропинка, которой Пина каждое воскресенье ходила к мессе, школа, ее старый стул под стеной из бугенвиллеи, спальня с каменной кладкой, где она любила его, родила их детей, где умерла. Этот остров принадлежал ей, его воздух, его свет. Амедео непрестанно говорил с ней, блуждая по острову. А несколько недель спустя все переменилось – будто Пина услышала его и ответила.

В тот вечер Мария-Грация нашла отца сидящим над старым ящиком из-под кампари. Во время войны там хранились его медицинские инструменты. Она спросила, чем он занят, но отец раздраженно отмахнулся, хотя до этого постоянно искал ее общества.

– Навожу порядок, и только. Мариуцца, cara, возвращайся в бар.

И после закрытия бара она слышала, как он топчется за закрытой дверью своей чердачной каморки, что-то невнятно бормочет, явно рассуждая над каждой вещью, перед тем как отправить ее в ящик или отложить в сторону.

Разобравшись с ящиком, Амедео словно утратил интерес ко всему, ко всем прочим памятным вещицам, будто они не имели к нему никакого отношения. Иногда вдруг, наткнувшись на тот или иной предмет, принимался изучать его с интересом естествоиспытателя: статуэтку святой Агаты с кровоточащим сердцем или семейное фото, разглядывая так, будто видит впервые. И постоянно перелистывал красный блокнот, читая истории и прочие свои записи, вырывая и отбрасывая одни листы и что-то черкая на других, помечая детали: «История, рассказанная мне в доме вдовы Агаты осенью 1960 года», или «Любопытный, выявляющий правду рассказ времен моей практики medico condotto в Баньо-а-Риполи». Вырванные листы он отрешенно сжег в старом железном ведре во дворике. Амедео шурудил в ведре палкой, и казалось, что и сам он объят пламенем. Выглядел он при этом почти счастливым.

В эти недели его внуки, забыв о своем подростковом бездушии, вновь обратились в маленьких ребятишек и много времени проводили с дедом. Серджо даже склеил разорванных «Двух братьев».

– Почитай нам еще раз, nonno, – уговаривал Серджо деда.

Но Амедео молча укрывался в комнате на чердаке.

– Если ты хочешь заняться делом, Серджо, – сказал он однажды сурово, – то помоги мне переписать эти истории. Некоторые записи об острове я делал на отдельных листках, надо переписать в книгу.

И Серджо занялся переписыванием, сидел, склонясь над столом старого доктора, выводя свои каракули рядом с элегантным почерком деда. Пока Серджо трудился, Амедео снял с полок старые медицинские журналы и вынес во двор.

– Все, что писали раньше, уже неправильно, – объявил он. – Так что я могу избавиться от этого хлама.

На следующий вечер он вызвал Серджо и Джузеппино к себе в кабинет. Мальчики стояли перед ним на расстоянии локтя друг от друга. Серджо ссутулился, ощущая себя не в своей тарелке, Джузеппино пинал диванную ножку в виде львиной лапы и хмуро глядел в пол.

– Мальчики, – заговорил Амедео, – я хочу поговорить с вами о своем завещании.

Хотя план этот вызревал в нем с тех самых пор, как началась вражда братьев, он нервничал, почти задыхался, тянул с рассказом.

Джузеппино продолжал пялиться в пол. Серджо поднял голову в почтительном ожидании.

– Перед смертью, – сказал наконец Амедео, – я хочу оставить вам две вещи. Не говорите об этом ни маме, ни отцу. Это должны знать только вы. Во-первых, я оставляю вам свою книгу с историями, а во-вторых, бар. Вы должны хорошо позаботиться о том и другом. – Амедео поднялся со стула и ткнул тростью Джузеппино, все так же мерно пинавшего ножку дивана. – Джузеппино, ты слышишь меня?

Мальчик поднял голову, и Амедео увидел, что он едва сдерживает слезы.

– Ты не умрешь, – сказал Джузеппино. – Ты не умрешь, nonno. Не говори так.

Страх на время объединил братьев.

– Да, – подхватил Серджо, – ты не умрешь. И ты не должен говорить о смерти. Мы отвезем тебя на Сицилию в больницу.

Амедео поднял руку:

– Мне девяносто шесть лет. Я не собираюсь ехать в больницу. Что я им скажу? Что я умираю? Вот уж они там удивятся: человеку девяносто шесть лет, а он вдруг помирать собрался. Ха!

– Ты не умрешь, – настаивал Джузеппино, продолжая долбить львиную лапу, с которой уже что-то сыпалось.

– Я назначаю вас двоих ответственными за бар, – сказал Амедео. – Ваши родители не смогут вечно управлять им. Однажды они тоже состарятся. И что тогда произойдет с баром, которым наша семья владеет уже пятьдесят лет? Поэтому я оставляю его вам. Чтобы быть спокойным за его будущее. Вы понимаете?