Два дня спустя, 22 прериаля, Кутон представил Конвенту проект нового закона. Революционный трибунал покорно осуждал всех, на кого ему указывали: он одинаково посылал на смерть роялистов, конституционалистов, жирондистов, монтаньяров. Но он действовал не так быстро, как то было желательно для людей, задавшихся систематическим истреблением противников, людей, поставивших своей целью во что бы то ни стало и как можно скорее отделаться от заключенных. По предложению Кутона следовало уничтожить еше немногие соблюдавшиеся формы судебного разбирательства. „Всякая медлительность, — сказал Кутон, — является преступлением, всякая снисходительная формальность составляет опасность для общества, казнь следует отсрочивать только до удостоверения личности врагов отечества“. Ранее обвиняемые имели защитников, теперь их отняли. Закон дает в защитники оклеветанным патриотам патриотов присяжных; для заговорщиков же никаких защитников не должно быть. Ранее каждого заключенного судили в отдельности, теперь их судили большими группами. Прежде даже в определении революционных преступлений была некоторая ясность, теперь признавались виновными все враги народа, а врагами народа считались все, кто стремился уничтожить свободу при помощи силы или хитрости. До сих пор в своих решениях присяжные должны были руководствоваться законами, теперь им предоставлялось слушаться только совести. Одного трибунала, Фукье-Тенвиля и небольшого количества присяжных стало недостаточно для жертв, число которых с изданием нового закона должно было сильно увеличиться; трибунал пришлось разделить на четыре отдела, число присяжных и судей было увеличено, а публичному обвинителю было назначено четыре помощника, его заменявших. Наконец, до сих пор народные депутаты могли быть преданы суду только по постановлению Конвента; теперь закон был составлен так, что это стало возможным по одному постановлению комитетов. Закон против подозрительных, как неизбежное следствие, дал закон 22 прериаля.

Конвент встретил окончание предложения Кутона ропотом боязни и удивления. „Если этот закон будет принят, — сказал Рюан, — то нам не останется ничего иного, как застрелиться. Я требую отсрочки“. Отсрочка была поддержана многими депутатами, но вот выходит на трибуну Робеспьер. „Уже давно, — сказал он, — Национальный конвент обсуждает и декретирует законы без всяких промедлений, ибо давно в нем исчезли раздоры партий. Я требую, чтобы, не обсуждая даже вопроса об отсрочке, Конвент начал прения по поводу предложения Кутона и вел их, если понадобится, хотя бы и до восьми часов вечера“. Прения были тотчас же открыты, и через тридцать пять минут закон был принят в двух чтениях. На следующий день, однако, некоторые депутаты, устрашенные новым законом еще более, чем самим Комитетом, попробовали возвратиться ко вчерашнему вопросу. Друзья Дантона, монтаньяры, видевшие опасность особенно в том постановлении, которым депутаты отдавались в полную власть децемвиров, предложили Конвенту озаботиться безопасностью его членов. Бурдон, депутат от Уазы, первым заговорил об этом; его поддержали. Мерлен ловким добавлением к закону восстановил прежнюю неприкосновенность депутатов; добавление это было принято Конвентом. За этим добавлением мало-помалу последовали другие возражения против вчерашнего декрета; смелость монтаньяров понемногу возросла, и прения стали очень бурными. Кутон напал прямо на монтаньяров. „Пусть, — отвечал на его нападки Бурдон, — члены Комитета знают, что если они патриоты, то и мы патриоты не меньше их. Пусть знают они, что я не стану в язвительном тоне отвечать на их упреки. Я уважаю и Кутона, и Комитет, но я не могу не уважать также и непоколебимую Гору, спасшую республику“. Робеспьер, удивленный непривычным сопротивлением, устремляется на кафедру. „Конвент, Гора, Комитет, — говорит он, — все это одно и то же. Всякий народный представитель, любящий чистосердечно свободу, всякий народный представитель, готовый умереть за отечество, является членом Горы. Допустить, чтобы несколько интриганов, более достойных презрения, чем другие, ибо они более их лицемерны, увлекли за собой часть Горы и сделались предводителями этой партии, это значило бы оскорбить отечество и нанести смертельный удар народу“. — „Мне и в голову не приходило сделаться предводителем партии“, — отвечал Бурдон. — „Это было бы, — продолжал Робеспьер, — крайней степенью позора, если бы некоторые из наших сотоварищей, вовлеченные в заблуждение клеветой, взведенной на нас и на цель наших трудов…“ — „Я требую, чтобы были приведены доказательства тому, что сказано, — перебил Робеспьера Бурдон, — только что достаточно ясно про меня было сказано, что я злодей“. — „Я вовсе не называл Бурдона. Горе тому, кто сам себя называет. Да, Гора чиста, Гора величественна, и интриганы принадлежат вовсе не к Горе“. — „Назовите их“. — „Я и назову их, но когда в этом встретится надобность“. Угрозы, высказанные Робеспьером, самый повелительный тон его речи, поддержка, которую он встретил в других децемвирах, страх, от одного к другому переходивший по всему собранию, — все заставило монтаньяров замолчать. Добавление Мерлена, как оскорбительное для Комитета общественного спасения, было отвергнуто, и закон был принят целиком в его первоначальном и не измененном виде. С этих пор начались массовые казни, и ежедневно на гильотину отсылалось в среднем по 50 заключенных. Этот террор над террором продолжался около двух месяцев.

Приближался, однако, конец этому режиму. Прериальские заседания положили предел согласию между членами комитетов. С некоторых пор между ними росло глухое недовольство. Они шли вместе, покуда им приходилось поневоле вместе сражаться против общих врагов, но лишь только они со своей привычкой к борьбе и жаждой к власти остались на арене одни, взаимные отношения их должны были измениться. Во-первых, мнения их были не вполне по всем вопросам одинаковые: демократическая партия разбилась на фракции вследствие падения прежней Парижской коммуны; Бийо-Варенн, Колло д'Эрбуа и главнейшие из членов Комитета общественной безопасности — Вадье, Амар, Вуллан — принадлежали к этой ниспровергнутой партии Коммуны и предпочитали культ Разума культу Верховного Существа. С другой стороны, большинство завидовало популярности Робеспьера и с опасением смотрело на все возрастающее его могущество. Робеспьер, в свою очередь, был раздражен тайным недоброжелательством и кознями своих сотоварищей по комитетам. Он составил план уничтожить наиболее предприимчивых членов Горы: Тальена, Бурдона, Лежандра, Фрерона, Ровера и других, а вместе с ними и своих соперников по комитетам.

Робеспьер располагал поразительной силой: высшие классы, отождествлявшие его личность с самой революцией, поддерживали в нем носителя своих доктрин и своих интересов. К его услугам была вся вооруженная сила Парижа, находившаяся под начальством Анрио. Он царствовал в Клубе якобинцев и составлял и очищал его совершенно по своему произволу. Все важные места были заняты его креатурами; он сам составил новый Революционный трибунал и новую Парижскую коммуну, заменив в должности генерального прокурора Шометта национальным агентом Пейаном, а в должности мэра Паша — Флерио. Какая была у него цель, когда он раздавал наиболее влиятельные должности людям совершенно новым и этим отделялся от комитетов? Стремился ли он и на самом деле к диктатуре? Хотел ли он только достичь своей демократической добродетели, погубив все, что еще осталось безнравственного среди Горы и мятежного среди комитетов? Все партии потеряли своих предводителей: Жиронда в лице двадцати двух, Коммуна в лице Эбера, Шометта и Ронсена, Гора в лице Дантона, Шабо, Лакруа, Камиля Демулена. Уничтожая предводителей, Робеспьер, однако, старательно покровительствовал массе. Он защищал 70 заключенных против изветов якобинцев и ненависти комитетов; он стал во главе нового состава Коммуны; он мог ждать сопротивления своим планам, каковы бы они ни были, исключительно только со стороны небольшого количества оставшихся монтаньяров и со стороны правительства Конвента. В последние дни своей карьеры он все свои усилия и направил именно против этих двух препятствий. Надо полагать, что он совершенно не отделял республику от своего над ней протектората и что и республику, и протекторат он думал основать и упрочить на развалинах всех партий.